были тусклыми, поблекшими, а мешки под ними необычайно большими. Это было совершенно незнакомое лицо, оно почти утратило свои прежние черты. С тех пор как он состарился, его лицо расцветало лишь в определенные моменты и на некоторое время. Например, утром Нового года, когда со всех концов съезжались племянники и выпивали за встречу. Старик сидел за столом на почетном месте и наслаждался уважением, которое проявляли к нему представители младшего поколения. Во время беседы они предсказывали, что он доживет до ста лет и по обычаю говорили: «Вы в самом расцвете сил!» – и тому подобные фразы. Родственники не забывали выразить свое почтение и Кан Лянь, они хвалили ее и называли «великой». Если старик был еще жив, это значило, что необходимо было навестить его и поздравить с Новым годом, не зря же праздничный обед называют «единением семьи». Это была веская причина, чтобы поддерживать связь и время от времени навещать друг друга, ведь, как известно, если у любящих родителей почтительные дети, то вся семья процветает!
О горе всегда очень непросто говорить, страдания можно понять лишь без слов, так как они надежно спрятаны от других, чтобы не ранить ими сердце. Старику уже не хватало праздничного запала, его взгляд всегда был испуганным и пустым, и лишь изредка проскальзывала улыбка, соответствующая праздничному настроению. Иногда он поддерживал короткую беседу, но ему недоставало дыхания. Он был очень вежлив, хотя все, в чем он нуждался, – это тишина и спокойствие, и только ради праздника он становился веселым, дружелюбным и счастливым. Постепенно родственники создали такую прекрасную иллюзию, что он отзывчивый, добрый, мудрый, столько повидавший на своем веку, всегда с улыбкой на лице, будто возраст наделяет его удивительной силой, будто смысл его жизни и дальнейший путь состоит в том, чтобы незримо с того света покровительствовать своим потомкам. Наконец вся шумная толпа собралась вместе и, будучи призрачным главой семьи, старик выполнил свой долг и, измотанный, вернулся на диван, где стал задремывать. Ему очень нравилось, что свисающие шторы прикрывают его от света за окном, а вмятина на диване была как раз по размерам его зада. Он чувствовал уют и безопасность, будто бы был в пещере, как будто мать обхватила его двумя руками и не отпускала.
Сможет ли в этот раз на грядущем празднике лицо старика сиять так же, как прежде?
Вечером Лю Сянцюнь вернулся домой и увидел на чайном столике миску с кашей из восьми злаков, от которой шел пар. Кан Лянь взяла у него пуховик и сказала:
– Ты весь день бегал по такой холодине, покушай сначала каши.
Она развернулась и пошла на кухню, Лю Сяньцюнь пристально разглядывал силуэт жены, в свете луны ее седые волосы особенно бросались в глаза. Несколько лет назад она разочарованно сказала, что на макушке уже появилось несколько седых волосков, и попросила его выдернуть их. У нее были иссиня-черные блестящие волосы, которыми она втайне гордилась и дорожила половину своей жизни. Но сейчас вся ее голова была седая, каждый волосок – как ботва редьки после жатвы, да еще и покрытая инеем; сухая шевелюра выглядела уныло. Ее спина тоже сгорбилась, лопатки поменяли свою форму, что доставляло немало боли, когда она нагибалась.
Лю Сянцюнь подтвердил свои намерения: как только он получит деньги, уйдет с работы и будет со спокойной душой заботиться об отце и жене.
Глубокой студеной зимней ночью Лю Сянцюнь как будто снял с себя тяжелый груз, он спал особенно хорошо. Той же ночью Кан Лянь проснулась от треска петард, которым приветствовали духа очага. В ее душе поселилось удушающее ощущение тревоги, в нижней части живота все вздулось, похоже, нужно было опять идти в туалет. Она повернула ручку двери и пошла к туалету. Неожиданно в темноте ее окатило страхом. На диване сидел какой-то человек, абсолютно неподвижный, как статуя. Бледный лунный свет падал на его каменное лицо с совершенно пустым взглядом, на человеке был ярко- синий погребальный костюм, мерцающий тусклым сиянием шелка.
Ноги Кан Лянь стали похожи на разваренную вермишель, она медленно опустилась на холодную плитку. Силы оставили ее, спину и плечи покалывало, будто по ним пустили разряд тока.
Ее веки потяжелели, и сквозь маленькие щели она смутно видела своих умерших родителей. Мать перед смертью долгие годы была прикована к постели, терпела лишения, сердце ее было переполнено невыразимой скорбью и стыдом. Когда скончался отец, все с восхищением рассказывали, как он за ночь до смерти съел большую тарелку мяса, а когда матушка узнала об этом на следующий день, он уже не дышал. На его лице не было ни следа борьбы за свою жизнь или горечи. Он за ночь проплыл через бескрайний мрачный океан сансары, находящийся между жизнью и смертью, и хотя жизнь его прекратилась, другие завистливо обсуждали физиологические подробности его смерти. Родственники один за другим говорили, что ему несказанно повезло, что он воспитан в духе своих предков. Подумав об отце, Кан Лянь расслабилась, и на ее спокойном лице сама по себе возникла улыбка. Она почувствовала, что ее тело стало невероятно пластичным.
Под треск фейерверков за окном Кан Лянь в один миг погрузилась в нирвану. В этот момент она, как никогда, скучала по своей доченьке. За последние несколько лет она редко ее видела, в лучшем случае два раза в год, но чаще один. Дочь обычно приезжала и спешно уезжала обратно. Кан Лянь привиделось, как ее дочь обнимает своего сына; его ручка похожа на корень лотоса – такая же круглая, нежная и белая. Она вот-вот уедет и потому очень довольна, Кан Лянь всем сердцем ощутила радость за свою дочь. Она уже стара и мало что может для нее сделать.
В ней еще теплилось сознание, и она хотела сказать этому человеку в погребальной одежде: «Тебя зовут Лю Чанжуй, Лю Чанжуй, Лю Чанжуй…» Она хотела увести его и вместе с ним ощутить блаженство перерождения. Она – единственное, что связывает старика и этот мир.
В его искалеченной памяти и дикой фантазии она иногда представала в том возрасте, когда впервые влюбилась и писала на глинобитной стене любовное письмо; иногда она была старшей сестрой, которая не жалела половины своей порции кунжутной подливки и выливала ее ему в миску; но чаще
