плохое и теперь пытался вызвать к себе расположение. У него была привычка теребить край халата, он все время его щупал. Кан Лянь и старик не разговаривали друг с другом, чем походили на немых сокамерников.
Целыми днями он ел мирскую пищу и поддерживал свой метаболизм. Для старика уже сшили похоронную одежду, наружная часть которой была сделана из ярко-синего шелка, ее украшали необычные плоские пуговицы, узор в виде золотых хризантем, а внутренняя часть была из чистого хлопка. Носки, платочек, монетка – все это было уже готово и лежало в шкафу.
Несколько раз Кан Лянь, не выдержав, говорила мужу, что если она однажды отупеет, у нее помутится рассудок, будет лежать парализованная на кровати и не сможет отвечать за себя, то пусть он возьмет на себя ответственность за заботу о старике и ни в коем случае не позволит родне, врачам или медсестрам заботиться о ней. Пусть он заберет ее из больницы, перестанет давать ей лекарства и позволит умереть красивой! Муж либо ничего на это не отвечал, либо отделывался одной фразой: «Еще неизвестно, кто из нас первый уйдет».
В начале ноября в маленьком городке выпал первый снег. Кан Лянь выкатила старика на балкон. Он, прищурившись, всматривался наружу, где большие хлопья снега беззаботно опускались вниз.
– Снег пошел, загоняй корову и уголь прессованный тоже заноси, – словно что-то вспомнив, сказал он.
Кан Лянь притворилась, что так и надо:
– Хорошо, я пойду заведу корову и перенесу уголь.
Он вновь промолвил:
– Куколка.
Кан Лянь подала ему ящик:
– Она внутри.
Старик довольно покачал головой, обнял ящик и стал умиротворенно наблюдать за снегопадом. Он человек тридцатых годов прошлого века, такой далекой и необъятной эпохи, которая будто покрыта толстым-толстым слоем белого снега. В последние годы сообщения о смерти его ровесников поступали одно за другим: рак, инфаркт, инсульт, диабет. На фоне этого снега, похожего на пепел от ритуальных денег[185], в сопровождении плача родственников, в отчаянии похлопывающих себя по ногам, мир терял этих людей.
Смеркалось, и лампа в темноте приглушенно светила; казалось, заснеженный северный городок был окутан какой-то тайной и спокойствием. Кан Лянь подошла к окну и тихим голосом произнесла:
– Надо бы поесть.
Старик показал на нее пальцем и неожиданно выдал одну-единственную фразу:
– Ты так хорошо обращаешься со мной, ты точно моя матушка. – Он еще раз громко и уверенно сказал находившейся перед ним женщине: – Матушка!
Стоящая над радиатором орхидея полностью расцвела, на изящном и высоком стебле выросла почка цвета красной розы. Нарцисс в углу окна начал источать аромат одиночества и спокойствия. Серебряное мерцание снега отражалась на лысой макушке старика. Наклонив голову, он улыбнулся настолько мило, насколько мог.
Услышав его возглас, Кан Лянь сперва тоже хотела улыбнуться, но ее лицо оцепенело, в носу засвербело, и она не смогла.
На следующий день температура на улице резко упала. Кан Лянь достала два ватных одеяла и сказала свекру:
– Сегодня нужно укрыться дополнительным одеялом.
Взгляд старика застыл на погребальной одежде[186], висящей в шкафу, и он спросил:
– А это что?
Кан Лянь, поразмыслив, ответила:
– Новая одежда.
В глазах старика появился блеск, он пробормотал:
– Новая одежда.
Постепенно дедушка смог передвигаться, опираясь на ходунки. Поначалу Кан Лянь придерживала его рукой под мышку, а в последние несколько дней старик, держась за стену, уже мог идти самостоятельно. В это безоблачное утро, он, прижимаясь вплотную к стене и шаркая ногами у ее основания, отправился в гостиную. Кан Лянь подумала про себя, что, возможно, все самое трудное уже позади. Освещаемая яркими лучами утреннего солнца, она долго рассматривала себя в зеркале. Кан Лянь заметила, что с двух сторон от носа и под уголками рта стали глубже четыре злосчастные морщинки, которые, будто грузила, тянули лицо вниз. Это испорченное лицо со опущенными уголками губ породили в ее душе смуту: какая может быть надежда, какое будущее, все уже покоится на дне. Когда все это началось?
Может, покончить с ним? Освободить его? Кан Лянь резко подалась вперед и подтолкнула старика. Вскрикнув от страха, он поморщился от боли. В душе Кан Лянь почувствовала усиливающееся удовлетворение и равнодушно смотрела на старика, который стоял, опираясь на стену, и растерянно улыбался.
