– Дух?
– Ну да, тут дело не в чистом закаливании, само по себе закаливание мало что дает, необходима прана. Если вы бегаете по земле босиком или купаетесь в снегу, на вас нисходит прана, и вы чувствуете новую ступень бытия.
– Понятно.
– Хотите, я вам книгу покажу по карате? – вдруг просительно сощурился Тимофеев. Что-то было в его интонации такое, что я не смог отказать.
В номере у Тимофеева было не очень светло. Просто это был такой номер – лампочка горела тускло, как на веранде, и только белый снег из окна освещал всю комнату неясным, тревожным полусветом. Я пододвинул к себе книгу и перевернул несколько страниц. Вдруг на разложенном диване обнаружилась девушка в толстом грубошерстном свитере, которая спала, накрыв голову подушкой.
– Спит, – блаженно улыбнулся Тимофеев, кивнув на девушку. – Вот уже пять часов спит.
– Все в порядке с ней? Или, может, заболела?
– Да нет, что вы… Просто у нее небольшая депрессия. Приняла к тому же супрастин. Ну и вот… Но она скоро проснется, не волнуйтесь. А вы не посмотрите, что у нас с водой? Почему-то у вас есть, а у нас нет, хотя номера соседние.
Я вошел в ванную и начал крутить вентиль. Открыл его до упора, пустил струю холодной, и через несколько минут вода забулькала, потом стала ржавой, а потом сразу теплой.
– О! Ура! – обрадовался каратист. – Хотите, я эту книгу вам почитать дам?
– Нет, – сказал я вежливо. – Спасибо. Я, наверное, воздержусь. А у вас ножа нет? Перочинного?
Вернувшись с ножом в наш номер, я застал такую картину.
Все пластмассовые пробки от всех шести бутылок были сожжены огнепоклонником Рабиновичем. Запах стоял просто ужасный. Все окна были открыты настежь. Рабинович в легкой рубашке продолжал читать стихи, согреваясь от внутреннего огня. Девчонки, накинув пальто, яростно резали колбасу и сыр.
– Лева! – свирепо заорала Ермолаева. – Ну тебя только за смертью посылать! Ну что такое, в конце-то концов? Он нам тут такое устроил!
– Да ничего страшного! – недовольно сказал Геннадий Рабинович. – Через полчаса вы буквально забудете об этом запахе. Все выветрится.
– Да уже выветрилось. А нож я принес. Просто меня каратист заговорил. Какой-то он у тебя… странный, – сказал я в сторону Радловой.
Та хмыкнула и продолжила резать колбасу, яростно сдувая челку со лба.
– Иди выброси, – сказала Ермолаева и дала мне в руки мусорное ведро.
– Куда?
– В мусорный бак.
Найти мусорный бак на территории дома творчества оказалось не так легко, особенно в темноте.
Я истоптал все дорожки, забрел к каким-то совсем темным нежилым корпусам, потом обнаружил забор, был облаян суровыми сторожевыми собаками в будке, залюбовался соснами, посчитал звезды, поскользнулся и упал в снег (второй раз за вечер!) и наконец зашел с заднего хода на спасительную кухню, где мне все показали, объяснили, куда идти с ведром, пожалели и живо поинтересовались процессом приготовления глинтвейна.
– Да не сделали еще! Но уже скоро!
Когда с мусором было покончено, я вернулся домой, неторопливо вымыл руки под ворчание девушек, которые теперь мудрили над сервировкой стола, и решил наконец покурить.
Найдя сигареты в сумке, я вышел на улицу.
Было тихо.
В коттеджах тускло блестели окна. В одном окне мерцали лампочки. Женщина наряжала елку. Конечно же, это была красиво одетая женщина, взрослая и прекрасная.
Я никак не мог надышаться этим воздухом, насмотреться на этот снег, а сигарета быстро кончалась.
Ладно, постою так.
На крыльцо вдруг вывалилась вся компания – Радлова, Ермолаева, поэт Рабинович, мальчик Сережа (который до этого просто лежал и читал книгу) и сестра Оля. Все громко смеялись и толкали друг друга.
Наконец выяснилось, что они нашли на веранде санки и теперь решают, кто кого должен везти.
Конечно, я повез Радлову и Ермолаеву.
Непонятно, как они уместились в эти детские санки вдвоем, но это был факт.
К счастью, когда мы миновали ближний лесок, дорога пошла с горки, и санки легко покатились.
Сейчас надо их опрокинуть и самому упасть, подумал я. Будем вместе валяться в снегу, романтика.
Но так не получилось. Рабинович умудрился поскользнуться и теперь, охая и чертыхаясь, пытался встать с коленок.
– Вот блин, – не выдержал он.
