дрожащий в глубине его существа. У него оставалось мало времени, но стоит лишь захотеть, и он сумеет раздуть из искры внутри себя костер, который поглотит все вокруг. Все: и имперцев, и орков, и митрильских воинов, и землепашцев, и самого Брайса. Тьма переливалась в нем, стонала и пела, звала, соблазняла, ластилась, словно кошка, запрыгнувшая хозяину на колени. Искушение было так велико. А главное – Брайс не видел иного выхода. С помощью магии Тьмы он сможет остановить имперцев еще до того, как они пройдут сквозь брешь и проникнут на перевал. Но при этом погибнут тысячи, и сама эта земля, возможно, станет непригодной для жизни, как Проклятый лес. Впрочем… может, все будет не так уж и плохо. Брайс ведь один, а всего один темный маг вряд ли способен натворить по-настоящему больших бед с далеко идущими последствиями… Так шептала Тьма у него в голове и ластилась, ластилась к нему, напевая голосом его матери.
Это было неимоверно трудно. Но Брайс отказался. Может быть, потому, что не слышал сейчас зова Источника, оставшегося чересчур далеко. А может, в нем просто снова проснулся тот самый мальчишеский кураж, из-за которой многие считали его крайне неподходящей кандидатурой на роль королевского маршала. Брайс провел три дня, разбив палатку у бреши на границе и разглядывая лежащую за ней заснеженную степь, пока что тихую и пустую. Снег синел на бескрайнем просторе, мирно и безмятежно, потревоженный лишь редкими цепочками звериных следов. Снег, думал Брайс. Имперцы – не орки, им не нужен источник Тьмы в наших горах, и они не станут спешить. Если они и пойдут на нас, то не прямо сейчас. У нас есть время до весны.
Три дня он мерз, слоняясь возле бреши, дыша на сведенные холодом пальцы, напряженно раздумывая, изобретая и отвергая десятки различных планов, в некоторых из которых было место Тьме, а в некоторых – нет. И в конце концов решил, что стоит попробовать. Да, это страшный риск, и если он не оправдается, Митрил падет. Но если все получится, Брайс придет к своему брату, встанет перед ним, не преклоняя колена, и скажет: «Смотри. Ты хотел, чтобы я там умер, а я опять победил. И мне не пришлось использовать для этого даже половины той мощи, которой я на самом деле владею».
Брайс решился.
По приказу королевского маршала все доступные средства и силы немедленно бросили на постройку новой летцины, которой надлежало закрыть брешь в обороне между линиями Гренза и Вейрияна. Следовало за один месяц построить стену длиной в пол-лиги, высотой в двенадцать футов и толщиной в три. Все митрильские зодчие, согнанные на эту грандиозную стройку, хором твердили, что за месяц такую фортификацию возвести невозможно, но маршал не желал ничего слышать. Фундамент стены пришлось заложить в метель, от снега строительный раствор намокал и каменел, не схватываясь как следует, кирпичная кладка расползалась под собственным весом, а потом еще приключился пожар, уничтоживший немалую часть рабочих инструментов. Главный зодчий носился весь в мыле, выпучив глаза, вопя на всех дурным голосом и уже мысленно прощаясь с жизнью. И как обидно было умирать по глупости тщеславного мальчишки, заполучившего слишком много власти и возомнившего себя чуть ли не полубогом! Да, в этот месяц народный восторг по поводу принца Брайса заметно поубавился, что немного подняло настроение королю Яннему, внимательно следившему за ходом оборонительных мероприятий по донесениям в столице.
Но еще больше все это подняло настроение императору Карлиту, который наблюдал за происходящим с ничуть не меньшим интересом.
Тем временем шел активный набор в ополчение. К оружию призывались все мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет, кроме самых немощных и больных. Толку от такой армии, конечно, было немного – просто смешно полагать, будто толпа необученных крестьян, пусть даже поддерживаемая регулярной армией, сможет противостоять рыцарской кавалерии имперцев. В первые теплые дни, как только из-под талых снегов пробилась молодая трава, войско Карлита выдвинулось к границе с Митрилом. Оно насчитывало четыре тысячи всадников и восемь тысяч пехоты, состоявшей в основном из панцирных латников, тогда как армия Митрила, не считая ополчения, могла выставить лишь полторы тысячи легких пехотинцев, нескольких сотен лучников и отряд боевых магов. А поскольку даже полудюжина ополченцев, вооруженных короткими мечами, едва ли могла справиться с одним тяжеловооруженным конным рыцарем, то, по сути дела, Империя людей преобладала почти восьмикратным количественным превосходством над жалкой армией горного народа, слишком надменного, дерзкого и недалекого, чтобы вовремя склониться и признать над собой имперскую власть.
Говорили, что в Эл-Северине, столице людей, заключали ставки – не на исход этой войны, а на ее продолжительность. Причем счет шел не на месяцы и даже не на недели, а всего лишь на дни.
Достроить новую летцину на месте бреши, разумеется, не успели: в срок возвели едва ли половину стены, и все еще оставалась четверть лиги ничем не прикрытого старого бруствера, преодолеть который двенадцатитысячной армии имперцев не составило бы никакого труда. Когда имперцам оставалось полтора дня перехода до границы, Брайс приказал сниматься с лагеря, разбитого на возвышенности возле бреши, бросить незаконченную стройку и уходить в горы. Маршал терпел поражение, еще не успев дать бой, и народ роптал, недоумевая, что же случилось с великим героем, так блистательно разбившим орков дважды за прошедшую зиму. Крестьяне бежали из степи, ища укрытия в городах, но там им никто не радовался: все знали, что имперцы вот-вот возьмут города в осаду. Цены на хлеб подскочили в десять раз, все судорожно запасались провиантом, а кто мог уехать – тот уезжал, понимая, что катастрофа близка.
Ясным, солнечным весенним днем армия имперцев, возглавляемая генералом Доркастом, родным племянником императора Карлита, пересекла рубеж между двумя державами и прошла между старой летциной и новенькой, но, увы, слишком короткой и совершенно бесполезной стеной. Имперцы пели боевые марши, хохотали и шутили, перебираясь через смехотворный вал и перескакивая на боевых конях узкие заросшие рвы.
Годы спустя те из них, кто вернулся – а таких было очень немного, – просыпались по ночам с криком, и в ушах у них звенел их собственный беззаботный, надменный смех.
