– Тятя-ааа! – валилось на обмороженных, впоследствии ампутированных ножках дитя. – Это мои валеночки!
– Были твои – стали мои! – и стремительно удалялся в недосягаемую даль.
Так что же требовать от этих и подобных им? Может быть, милосердия? Может быть, поправите вы, христианского милосердия, так свойственного, по вашим словам, всему нашему народу от рождения? Ну, не знаю, возможно, вы правы.
А тут не обороненные лаской и сталью государства, впрямую, вровень взглянули мучители в глаза своих неведомо каким образом выживших жертв. Что началось! Ну, конечно, попадались просто слабые, сломленные, не выдержавшие издевательств и насилия в местах пыток и лагерях. Были странные, не поземному расчетливые, радевшие даже в лагерях, куда их бросили соратники, о своем честном революционном прошлом, о партийном беспорочном имени.
Случались запутавшиеся, разложившиеся, не выдерживавшие и в новых обстоятельствах этого жгучего змеиного взгляда бывших хозяев жизни, поныне ощущавших свою высшую правоту, право судить, ссылать, гноить, уничтожать во имя высшей правды. Правды, просто сейчас, в данный краткий момент истории, незаслуженно временно замутненной и оклеветанной.
Но то, что началось, началось совсем по-другому, другим способом, с другой, хоть и рационально не осознаваемой обеими сторонами этого процесса, целью.
Началось, собственно, тяжелое, но необходимо естественное срастание нации, растерзанной, разорванной на две неравные части в протяжении пятидесяти лет. Есть такой известный закон в природе. Он достаточно известен. Я забыл, как он называется, но он есть. Кажется, закон Себастьяна Коэ. Вроде бы так он называется, хотя не уверен. Закон по поводу тяги своего к своему, бывшего своего к бывшему своему. Это как две капли, дрожащие, переливающиеся, приближенные на какое-то минимальное расстояние, моментально сливаются в одну большую покачивающуюся, почти переваливающуюся за свои новые двойные напряженные границы. Но, естественно, не переваливающую. Это как отрубленный кусок, приставленный к своему телу, моментально прирастает, не оставляя даже малейшего шва. Даже неприставленный, стремится, движется, ползет, летит прямо на неведомо откуда взявшихся, отросших крыльях к своему телу и прыгает на свое бывшее место. И прирастает. Буквально через мгновение никто даже следа этого прирастания не обнаружит. Подобное вполне известно средневековым, да нетолько средневековым, всем палачам. Если отрубленную голову не насадить на пику, как бы служащую замещением, новым телом, то она, брошенная, оставленная без присмотра, за ночь подползает к туловищу и достаточно точно и прочно прирастает к шее. А там уж жди немыслимой, невероятной беды! Это известно. Этот неумолимый закон распространяется не только на биологические, но и на национальные, социальные, коммунальные организмы. Однако процессы здесь гораздо сложнее и длительнее. Так же вот и в нашем случае срастание длилось долго с отступлениями, с болезненными притираниями. Только сейчас, еще через следующие пятьдесят лет, вроде бы все затягивается первым неровным, грубоватым швом. Естественно, естественно, фантомные боли доныне вскидывают по ночам все тело. Особо чувствительные хватаются за голову и в ужасе кричат:
– Голова! Моя голова!
Но есть сторонники так называемой трансформационной теории. Они утверждают, что, бывает, организм механически превышает пределы идеально естественного, предназначенного высшим провидением размера. Обладатели подобного мечутся, мучаются, пока какими-нибудь острейшими инструментами с опасностью для жизни не отсекают себе лишние члены – ноги там, руки, гениталии. Или просят коголибо тайком совершить этот подсудный акт. В таком вот укороченном состоянии они наконец обретают гармонию бытия идеального тела, совпадающего своими идеальным и реальным размерами. Рассказывают, что один, наиболее радикальный, укоротил себя буквально со всех сторон. Он отсек себе все, включая голову, и в блаженном состоянии анабиоза с подключенными искусственными сердцем, легкими, почкой и мозгами прожил, ликуя и радуясь, до восьмидесяти лет. После чего безболезненно скончался. Сторонники и практики подобного способа метафорического уподобления переносят эту идею на формы бытования социально-общественного и государственного организма. Всем известные громадные резекции, укорачивания людского состава они объясняют необходимыми, оправдываемыми попытками нашей страны войти в свой истинный размер. Не знаю, может быть, они правы. Может быть, есть такой закон. Но идея фантомных болей мне более понятна и близка. Когда хватаются за отсутствующую ногу и кричат: «Моя нога-аа!» – мне понятно. Или кричат: «Моя головааааа!» – мне тоже понятно.
А тогда кричали:
– Ты стукач! Стукач! Стукач!
– Что? Что? – переспрашивал с трибуны солидный грузный оратор.
– Ты стукач и подлый убийца!
– Товарищи, я не понимаю… – растерянно обращался докладчик к строгому президиуму.
– Товарищи, попросим придерживаться регламента, – приподнимался уважаемый председатель.
– Убийцы! Убийцы! – неистовствовали в зале.
– Товарищи… – тонул в криках слабый голос председательствующего.
Рассказывают, что подобное происходило везде. Буквально в каждом зале и собрании. Но особенно запомнилось действо в Московском Доме литераторов, наиболее престижном, элитарном даже, тогдашнем клубе страны. Во время выступления известного, влиятельного писателя в зале встает
