некто худой, заросший, немытый, небритый, пообтертый и присыпанный табаком, беззубый, с провалившимися щеками, с желтоватым цветом кожи и плешивый, сутулый, с искривленным позвоночником, переломанными носом и тазом, со слезящимися глазами, красными, воспаленными и гноящимися веками, весь обмороженный, с отслаивающейся на щеках и кончиках ушей кожей, содрогаемый кашлем, с нервным лицевым тиком, с огромными трещинами, откуда сочится сукровица, но гордый, решительный, несломленный, даже злой в своей гордости, в праведном гневе отмщения и кричит слабым голосом:
– Ты стукач! Стукач! Стукач!
– Что? Что? – растерянно переспрашивает тучный оратор.
– Он стукач! – орет из зала туберкулезный.
– Да, да! – вскакивают в зале еще несколько таких же возбужденных.
– Он посадил такого-то, такого-то и такого-то!
– Он написал доносы на всю такую-то писательскую группу!
– На такую-то редакцию. На такое-то издательство! На Управление!
– На министерство! На министра!
– На честных коммунистов и беспартийных!
– Да я… да я… – мечется на сцене толстяк. – Вон! Вон убийцу! – взрывается весь зал. – Убийцу к ответу! К столбу позора!
И выступающий исчезает.
Да, вот такое вокруг началось. Пострадавшие стали находить предателей и в своих рядах. Их выявляли, обвиняли, подвергали остракизму. А они, в свою очередь, обвиняли в том же самом этих же самых, их подозревавших и обвинявших. Подобное стало источником немыслимых компенсирующих восторгов и наслаждений. Люди просто пропадали в этом до полнейшей потери всякой сознательности. После многочасовых радений они начинали расслабленно улыбаться, слюна текла из уголков их узких морщинистых ртов. Временами их подергивало и подбрасывало.
Их восхищало в неземные пространства. Но большинство все-таки составляли простые пытатели, искатели правды и справедливости. Они честно и настойчиво допытывались достоверных фактов, истинной картины произошедших со страной трагических событий. Таких было большинство.
Беспрерывные круглосуточные собрания, встречи, обсуждения, курения папирос, клубы дыма, разъедавшего глаза, призывы, разоблачения, обращения к либеральным властям, письма и воззвания полностью поглотили людей. Брошенные дети одиноко ползали по комнатам, выползали в коридоры, на лестничные площадки, кое-как сползали вниз по лестнице с пятых-седьмых этажей, выползали на улицу, плача и взывая, ранясь, заползая и погибая под колесами машин или проваливаясь в канализационные люки. Картина просто ужасающая. Правда, исключительно для тех, кто в эти времена оказывался случайно вне собраний на улицах. Все вокруг стало заполняться детскими трупиками, которые подобрать-то было некому. Но постепенно, поскольку новые уже не подползали, поскольку уже подползать стало некому, все как-то уравновесилось, успокоилось, начало потихоньку рассасываться, рассеиваться, растворяться, исчезать. И действительно через некоторое время окончательно исчезло. Тут повеяло весной. Люди немного поутихли, подустав. Со всеобщего согласия как раз тогда и вынесли Сталина из Мавзолея. Ну, конечно, некоторые, даже весьма многие, были против. Они бродили по ночам, собираясь группками, таинственно перебегали с места на место, присоединяясь к другим группам. Заговорщицки сдержанно, но яростно жестикулировали. В самой середине собравшихся что-то вдруг взблескивало – то ли зажженная спичка, то ли лезвие, то ли самопроизвольно разрядившийся ствол или разорвавшаяся граната. Однако этот грохот был неразличим за грохотом беспрерывных очистительных гроз, обрушившихся тогда на Москву и на всю остальную территорию необъятной, почти объединенной уже единым стремлением к новому счастью страны. Однако же по ночам все с тревогой посматривали в окна. Поутру в местах скоплений находили разнообразные знаки опасной заговорщицкой деятельности – подозрительные следы рифленых подошв, окурки, мелко битое стекло многочисленной винно-водочной посуды, потеки мочи на стенах и на асфальте, многочисленные плевки и харкотины. Но листовок и призывов к террору или неповиновению не находили, что выглядело чрезвычайно странным. Видимо, конспирировались надолго и всерьез. Говорили, что среди них видели неоднократно и членов тогдашнего высшего партийного руководства. Страшно сказать, были замечены члены Политбюро – Маленков, Молотов, Булганин. Впоследствии к ним тайком примкнул небезызвестный Шепилов. Осторожно, тоже по ночам, к Москве стягивали войска и технику. И однажды под покровом темноты по Красной площади, заполоненной железом и броней, переходя из рук в руки, по плечам генералов и маршалов проплыл открытый гроб с неподвижным, спокойным Сталиным, не издавшим ни малейшего звука, не оказавшим ни малейшего видимого или невидимого сопротивления. Он, как всегда, был спокоен и суров. Несшие его от испытываемого неимоверного напряжения несколько раз споткнулись, заметались, чуть было не уронив ношу на скользкие булыжники замершей Красной площади. Говорят, что почти все они в самое ближайшее время поумирали престраннейшим образом. Одному из них встречная мощная птица проткнула глаз прямо до задней стенки черепа. Другой, напившись, зачем-то стал запихивать себе в рот теннисный мячик, от которого и задохнулся с широко разинутым ртом. Третий, копая грядки в огороде, неожиданно нелепо взмахнул лопатой, да так неудачно, что перерезал себе сонную артерию на шее. Рядом, к несчастию, никого не оказалось, чтобы помочь или вызвать «скорую помощь». Четвертому заползла в ухо какая-то непотребная насекомообразная тварь и выела там буквально все. Пятого во время сна загрыз его собственный пес – видно, перепутал спросонья. Вот так кончили все они.
Но сам генералиссимус сохранял спокойствие. Он плыл по волнам беспристрастного океана.
