Это, конечно, не призрак-зануда, что обитает в Михайловском замке, но тоже приятного мало. Иногда звуки бывают – просто жесть.
Отсюда четвертое правило: не бегите, даже если услышите что-то страшное или неприятное, или, скажем, наоборот, очень приятное. Здесь нельзя бегать. Ка-те-го-ри-чески. Все понятно?
Комар кивнул, Герда сказала «да», Таджик промолчал. Ахмет дернул щекой. Но под маской этого никто не увидел.
– Ну, что поехали?
Убер помедлил. Свет его фонаря медленно пополз по полу.
Лестница вела на второй этаж. Они медленно поднялись наверх, вошли в зал. Шаги отзывались гулким эхом.
– Слышите? – Герда понизила голос.
Тук, ту-тук, тук, ту-тук.
Мерный стук. Зловещий и гулкий, он разносился по Эрмитажу, словно источник звука находился где-то неподалеку.
Но была у этого звука какая-то потустороннесть. Зловещая голодная обреченность. Иссушенные, замерзшие тела. Лед и холод. Одиночество. Смерть.
– Убер?
– Это метроном, – ответил скинхед. – Тихо всем! Замрите и слушайте.
Они стояли в полной тишине и слушали, как метроном отсчитывает удары.
Тук, ту-тук. Тук, ту-тук. И эхо.
Звук затих. Наступила тишина.
– Теперь можно, – сказал Убер.
Убер молчал. В темноте его глаза казались прозрачными.
– Убер?
– У меня всегда мурашки по спине от этого звука, – сказал скинхед негромко. – Слышите? Никогда не нравился.
– Он здесь всегда? Это звук?
– Да. И длится ровно одну минуту. Я засекал. Ровно минута – секунда в секунду.
– И что это значит?
Скинхед пожал плечами.
– Я спрашивал у старых диггеров. Говорят, это связано с Великой Отечественной и с блокадой Ленинграда немцами. Мне всегда не по себе, когда я это слышу. Тогда, в Блокаду, по радио передавали только звук метронома – чтобы жители понимали, что Ленинград еще жив, еще держится. Что сердце города еще бьется.
Следующий зал прошли в молчании. Опять картины, опять статуи – здесь одна из статуй упала и разбилась на несколько белоснежных частей.
Скинхед остановил Комара, показал кивком в угол зала.
– Кресло в углу видите?
Компаньоны остановились за его спиной. Таджик чуть поодаль.
Кресло обычного для Эрмитажа стиля – изогнутые ножки, широкая спинка в резной отделке. Удивительно сохранилось. Кресло с облетевшей позолотой (но кое-где она еще осталась, золотистые искорки), с красной бархатной подушкой. Ткань выглядела потрепанной, пыльной – но целой. И мягкой.
– Фокус хотите? Сколько до него, по-вашему? – спросил Убер.
– В шагах? Или в метрах? – уточнил Комар.
– Без разницы. Так сколько?
– Ну, метра три.
– Ага, – сказал Убер. – Все верно. И сколько тебе нужно времени, чтобы пройти три метра? А, брат Комар?
Комар задумался. Видимо, тут какой-то подвох. Ловушка в полу? Что-то еще?
– Несколько секунд, – осторожно сказал он.
Убер хмыкнул.
– Мы замеряли как-то. Минимум двадцать минут – это мой рекорд. Седой шел минут сорок. Швейк – был у нас приятель, трепло редкое, но прикольный тип – три с лишним часа. Причем дошел совершенно вымотанный, даже болтать не мог, а это вообще нечто невероятное. Хочешь попробовать?
Комар пожал плечами.
– На фиг?
– И правильно, – сказал Убер. – Нет времени на опыты. Хотя интересно. Словно в стеклянном тоннеле идешь, причем свернуть нельзя. И повернуть назад тоже. Я когда шел, ветер дул навстречу, не очень сильный, но противный, промозглый, словно с холодного моря. Швейк утверждал, что ветер был сухой и жаркий, точно в пустыне. У него все лицо страшно обветрилось, стало багровое, как жопа павиана. Так что я ему верю.
