Когда я вышел на улицу, Натаниэля, естественно, там уже не было. Но, несмотря на то что я совершенно не представлял, куда он мог пойти, что-то во мне подсказало правильный путь.
Я совершенно не удивился, когда оказался на нашей с ним крыше. Мне даже показалось, что я обязательно должен встреть Натаниэля. Но его не было.
Было лишь посеревшее небо над головой, сердито смотрящее свысока, словно обвиняя меня в чём-то.
Мне хотелось беспомощно задрать голову и закричать звёздам, срывающимся за облаками, о том, какой я идиот.
Но вместо этого я подошёл к краю крыши и, облокотившись о поручень, грустно посмотрел вниз, мечтая о том, чтобы пошёл дождь и ради справедливости побил бы меня своими каплями, а может, и просто поплакал бы. Так тоже стало бы легче.
Легче? Почему мне вдруг должно быть легче?
Натаниэлю ведь тоже больно от моих слов. Но он вряд ли сердится или клянчит объяснений у равнодушного неба. Он… он вдруг появился из-за соседних домов, словно становясь продолжением моих мыслей.
Я не успел обрадоваться, невольно отшатнувшись от края крыши и отказываясь верить своим глазам.
Натаниэль остановился напротив своего подъезда, весело болтая с Драшовым и Омаром. До девятого этажа долетали только отдельные реплики, но и их было достаточно, чтобы уловить нить бессмысленного разговора.
Омар всё время смеялся, а Драшов приобнимал Натаниэля за плечи, как старого друга, и что-то ему рассказывал.
Мне захотелось отвернуться, но почему-то я продолжал смотреть вниз, ощущая бесконечное разочарование.
Слишком уж неожиданной была сцена, за которой я наблюдал сверху вниз.
Всё вдруг вернулось на несколько месяцев назад и стало привычным и обыкновенным.
Не об этом ли я просил у равнодушного неба?
Никакого страха, никакой ответственности, а сам я внезапно перестал быть особенным и нужным.
Натаниэль вдруг сделал недовольное лицо, а Драшов усмехнулся и грубо убрал свою руку с его плеча, сказав что-то. После этого они с Омаром посмотрели на Натаниэля почти враждебно, окинув точно таким же взглядом, каким всегда разглядывали меня, чтобы найти, к чему бы придраться.
И, наверно, я раньше их догадался, о чём именно стоит спросить:
– Что это?
Натаниэль сделал два шага назад и молча убрал книгу за спину, как будто пытаясь защитить её от тех, с кем так недавно весело разговаривал.
Почему-то я усмехнулся, наблюдая, как Драшов перелистывает странички фиолетовой папки и бросает равнодушно:
– Книга? И ты писатель? Как этот, Лермонтов, что ли?
– Да, как Лермонтов, – Омар снова рассмеялся, подхватывая слова Драшова, который, как будто повторяя сцену с урока литературы, сложил два указательных пальца вместе и направил их теперь уже не на меня, а на Натаниэля, а потом спросил:
– А ты еще целуешься со своим Чудиком? Что, наверно, с ним веселее, чем с нами? Мы же ничтожества, не то что вы с ним, да?
Естественно, каждое слово было пропитано нескрываемым сарказмом, но Натаниэль, к моему удивлению, сжал зубы и кивнул так, словно с ним говорили серьёзно.
Это вызвало новую порцию смеха со стороны Омара, который вдруг противно-загадочно толкнул Драшова в бок и произнёс:
– В таком случае, Шов, тебе придется вызвать Голубя на дуэль. Он оскорбил тебя. Ты ведь не оставишь это так просто?
– Не оставлю, – они оба удовлетворенно улыбнулись. – Если, конечно, он не возьмёт свои слова назад и не попросит прощения.
– На коленях, – ехидно добавил Омар.
Мне даже не обязательно было смотреть вниз или прислушиваться, потому что я точно знал, что Натаниэль ответит: «Ни за что».
– Тогда вызываю тебя на дуэль, – наслаждаясь нескрываемым восторгом Омара, проговорил Драшов и, развернувшись спиной к Натаниэлю, сделал несколько длинных и очень странных шагов, вероятно, таких, какими, по его мнению, должны шагать истинные дуэлянты.
Это выглядело как-то по-детски и даже забавно, но мне всё равно было страшно, потому что даже Фаллен смотрел вниз непривычно растерянно, а Натаниэль стоял, слишком уверенно прижимая к груди свою книгу, и светился таким непривычно чужим и холодным светом.
Внезапно в руках Драшова блеснул черный предмет. Это был пистолет.
Какой-то частью напряженно работающего сознания я понимал, что они считают всё происходящее веселой игрой, не более интересной, чем в тот день, когда мои кроссовки оказались висящими на железной решетке раздевалки.
Перестав отсчитывать шаги, Драшов резко развернулся на пятках, поднимая прямую руку на девяносто градусов над землей и делая вид, что прицеливается в Натаниэля, а Омар, словно секундант, забывший о своих обязанностях, громко скомандовал со смехом: «Давай».
И прозвучал выстрел.
Он был неожиданным, громким и удивительно точным.
Омар застыл, прекратив улыбаться, а Драшов – опуская дрожащую руку.
