– Дорогие слушатели радио «Одна волна». Дорогие мои родные, близкие и друзья – отец, Лорка, Ольга, Пашка, Андрей, Владимир Германович, Салат, Ленка Калинина, Лева и все те, до кого я сегодня смог дозвониться и кто успел настроиться со мной на «Одну волну» либо подключиться к интернет- трансляции. То, что я скажу, очень и очень важно. Может быть, вы никогда не слышали в жизни ничего важнее. Времени мало, поэтому сразу о главном.
Однажды на улице к вам может подойти старый знакомый, – в горле стало резко першить, я окинул взглядом окрестности пульта, но ничего, кроме почти пустой бутылки из-под фанты не обнаружил. Перебьюсь. В голове пронеслось: «Все, карта, сдулась? То-то!» Откашлявшись, я продолжил: – Этот знакомый может произнести очень странную фразу. Возможно, он скажет это иначе, но суть будет такова: ты должен пойти в услужение темным силам, или твоей семье грозит беда. Я понимаю, что многие сейчас улыбнулись и решили, что Дэн Корнеев очередной розыгрыш изобрел. Новую вечернюю радиопрогу презентует. – Я сделал паузу. – Нет. На этот раз я говорю совершенно серьезно. К вам подойдут, могут подойти, и скажут эти ужасные слова. Но самое страшное то, что если вы откажетесь, беда действительно придет в ваш дом…
Тут я понял, что горло мое саднило потому, что мне было в буквальном смысле больно говорить. Наверное, это такая форма рыдания – без слез.
– Что в этом случае ответить? Я не знаю. Любой ответ будет плох. Нет хорошего варианта. Но сегодня я наконец нашел вариант, который для меня сейчас – лучший. Рассказав о них, я нарушил условия контракта. Наказание для меня – смерть. Но, – опять откашлялся, – я рад умереть, успев сделать главное: рассказать вам об этом. И… Это все. Прости меня, Ольга, Гавр, отец… Но больше всего прошу прощения у тебя, Димка Шапошников. У тебя и твоей семьи. Мы с тобой знаем, в чем я виноват пред тобой.
Слезы, в которые вдруг превратилось мое горловое перхание, как ни странно, принесли радость и облегчение. Они текли не только из-за предстоящей разлуки с жизнью, с близкими. Это были слезы человека, сбросившего с души тяжелейший камень… Никогда еще я не говорил в эфирный микрофон сквозь плач – разве что, когда смех сквозь слезы. Все когда-то бывает впервые.
– Думаю, сейчас уже кто-то сообщил руководству, что в эфире творится неладное, и поэтому вряд ли у меня еще есть время. Поэтому говорю самое последнее и самое важное. Я люблю вас, мои родные, близкие и друзья. Я люблю вас, мои верные слушатели. Я люблю вас, люди. Прощайте.
Профессионал остается профессионалом – в тишину, повисшую после радиопризнания, плавно вкрались аккорды ленноновского «Imagine». Диск с синглом битла я заправил заранее.
Все. Теперь можно и покурить. Нарушая все нормативы, но не желая выходить из студии, где меня, может быть, уже ждали скандал или смерть, закурил прямо за пультом. Наслаждаясь музыкой и дымом, вытирая высохшие слезы, я пребывал в состоянии, близком к нирване.
Почему я сделал все это? А какой выход? В контракте – хотя можно ли называть этим словом сделку, к которой принуждают, – ясно сказано, если не завербую нового несчастного в течение двух недель – прощайся с близким. Но я-то номинально от условий не отказался – у меня еще целые сутки есть, поэтому контракт я фактически не сорвал. Значит – очень в это верить хотелось, – пока и близким моим не грозит ничего. Зато в контракте был другой пункт – расскажешь кому-то, кто не имеет отношения к сделке, умрешь. А я не просто кому-то, я целой толпе народа рассказал – наверное, одних таксистов вечерних на «Одной волне» сотни две наберется. Значит, меня должны убить до того, как контракт будет сорван. Я не очень силен в юридических закавыках, но смерть одной из сторон контракта разве не избавляет оную сторону от обязательств? Просто ввиду невозможности исполнения? Вот эта мысль мне и пришла сегодня вечером, когда я ждал семью на ужин. Именно ее-то я и обвалял в голове, как филе в кляре. И решился. Потому что, кроме Ольги, я ни к кому доехать не успею, «вербовать» не самого хорошего из знакомых – срывать контракт, а жену – убейте меня (впрочем, они так и сделают), я не буду втягивать в эту грязь. Лучше умереть, чем жить в аду, который к тому же сам создаешь и для себя, и для других.
Через пару минут все-таки пришлось выйти в кухню, чтобы набрать воды из бойлера – пить по-прежнему хотелось. В коридорах радийного офиса было все еще тихо, незаметно движения и возле Серегиного поста. Что ж, значит, есть еще несколько минут.
Оказалось – нет. Когда я вернулся в студию, он сидел в крутящемся кресле диджея и внимательно всматривался в плейлист на дисплее. Лысоватый, полноватый, низенький – последнее было понятно, даже несмотря на то что он сидел. В общем, какой-то Добчинский, где-то забывший Бобчинского. Одет в мятый вельветовый пиджак цвета детской неожиданности и рубашку… Цвета не вспомню. В общем, мистер невзрачность.
Это качество – неброскость, – как известно, культивируется у работников спецслужб. Вот я и решил, что это фээсбэшника подослали. Сейчас допрос начнет с пристрастием, что это я ляпнул в эфире четверть часа назад? Не шпион ли вражеский? Но через секунду догадался – это же киллер сатанинский! И сразу понятно, как он в студию проник незаметно – не в кладовке же прятался. И как мимо Сереги проскользнул – дверь-то с одиннадцати вечера изнутри закрыта. Охрана хоть и дремлет, за такими вещами бдит.
Я поставил стакан на столик у диванчика со спящей Еленой почти прекрасной и тоже присел.
– Здравствуйте, – сказал. Страха почему-то не было. – Как все будет происходить? Здесь или на улицу вый-дем? Или вообще – аннигиляция какая- нибудь?
– Привет! – он наконец отвлекся от дисплея с плейлистом. – Извини, я тут песенку одну найти хотел, зачитался. – Он подошел ко мне – обратили внимание звонко начищенные туфли и тоже черные, отутюженные брюки. Росту и правда оказался мне по плечо. Я приготовился к выстрелу, удару, броску, но вместо этого получил протянутую руку. – Меня Ефимом зовут. Ты, я знаю, Денис Корнеев, известный диджей и просто славный малый.
Я кивнул, ожидая продолжения, а он просто вернулся за пульт.
