Хорош был кобель бяломястовский. Глаза синие – хоть пей, хоть лей, хоть льдинами сыпь. Волосы черные, блестящие, как вороново крыло, ложились волнами, завивались на концах крупными кольцами. Пальцы, словно перья лебяжьи, казалось, переплетены ветром, так легки, длинные и белые, только взмахни, соедини в колдовской знак – и тотчас проснется сила, потечет, дыша, выплеснется. Словно наяву увидел Владислав, как комкали, рвали эти холеные сильные пальцы рыжий лисий мех.
С трудом сглотнув, Влад провел рукой по своим отросшим за зиму седым волосам. Натолкнулись пальцы на обруч с кровавым камнем.
– Зовут тебя как, манус? – спросил Владислав сухо.
– Иларий.
– Значит, под моим ты гербом… уж сколько? – сдержал ярость князь.
– Был я положен в приданое княгине Эльжбете, да занемог. Думали, умер я. Но выходила меня… выходил лекарь один.
Манус так и впился во Владислава синим взглядом, повернул руки ладонями вверх, показал белые и бурые полосы шрамов.
– Верно, хороший лекарь, если сумел такое заврачевать и силу тебе вернуть. Дорого взял? Я бы такого врачевателя в Черну позвал без раздумья. Мой герб дорогого стоит.
Улыбнулся Влад, заметив, как отвел взгляд Иларий, не выдержал княжеского прямого, как меч, взора.
– А разве нет у тебя в дому такого лекаря? – вопросом на вопрос ответил манус.
– Я хорошего знахаря всегда привечу, манус. Да только никакой знахарь уж тебе не поможет. Знаешь, какая за тобой вина? Понимаешь, у нас в Черне порядок свой. Ты пытался женщину силой взять.
– Разве тебя там не было, князь? – улыбнулся Иларий мирно, с искоркой. – Разве не видел ты, нужна ли была мне сила? По доброй воле княгиня мне двери открыла, по доброй воле впустила в опочивальню.
Дал волю себе Владислав. Ударил с размаху, так, что стукнули зубы мануса, заалел на скуле след кулака.
– Ты взял женщину силой, – повторил князь медленно, словно выплевывая каждое слово. – Бывало раньше такое?
Манус хотел ответить что-то, но замолчал. Только собрал белые пальцы в кулаки.
– Таков закон в моей земле. Если обидит сильный слабого, истиннорожденный маг – мертвяка, мужчина – женщину…
– Убьешь меня, Владислав Радомирович? – перебил его манус отрешенно. И показалось на мгновение князю, что желанен красавцу-магу такой исход. – Если убьешь, позволь перед смертью лекарке твоей меня осмотреть.
Владислав схватил мануса за ворот обеими руками, сдавил так, что захрипел черноволосый, расширились синие глаза.
– И близко к ней не подойдешь, – прошипел князь. Понял по глазам мануса, что лишнего сказал, да уж не вернешь неосторожного слова. Оно, горячее, уж ожгло и паром оборотилось. Лови – не лови, без толку.
Совладал с собой властитель Черны, погасил взор, разжал пальцы.
– Не убиваю я, манус. Я господин тут, и я караю. Да только смерть – простая плата. Ни стыда, ни горя. Клеймят тебя.
С удовольствием глядел князь, как хватает манус ртом воздух, словно рыба, не может слова отыскать.
– Как? – только и выдохнул.
– Как? Железом и колдовской силой. Так что развяжи ворот, манус, а то кровь на рубашку накапает со свежего тавра.
– Что я, скот, чтоб клейменым ходить? – зашипел манус. – За что? За бабу? Пусть и княгиню. Или не за нее я тут?..
– А ты посмотри мне в глаза, манус, и увидишь, – проговорил князь, близко встретившись с горящим взглядом молодого мага. Зрачок его был широк и так призывно распахнут, что легко нырнуло невысказанное колдовское слово в его темную глубину, натянулась между слугой и господином звонкая леска заклятья.
– Смотри на меня, Иларий.
Глаза мануса стали медленно слипаться, словно его внезапно одолел сон. Он покачнулся, и князь усадил его на топчан.
Глава 57
Поворотилось сущее, время понесло, покатило по мутной воде былого, затянуло, словно в водоворот. Не хочешь – хлебнешь. И уж не различить в круговерти верх и низ, минувшее и грядущее. Платок белый, лента синяя, зеленый кафтан, голубой плащ. Грызут друг друга волк и медведь, не ведают, что ширится над ними, растет радужное око, словно широкая пасть разевается. И полна пасть эта острых стальных зубов. Вьется ветер, гудит на остриях, поет: «Ведет, ведет дорога, да выведет в чисто поле…» Накатила дурнота, серая непроглядная мгла. Осталась одна песня. Словно уж не в клыках стальных – в самом существе земном звучит она:
– Выведет в чистое поле. Во поле том рать стоит несметная, зубы железные…
Рухнул словник в серое марево, завертело его до тошноты, до беспамятства. Очнулся оттого, что трясет его кто-то за плечи безо всякого почтения.
– Э, старик, живой ли ты? – обеспокоенно дохнул словнику в лицо чесночным духом книжник Конрад. – Укачало тебя, что ль, на возу с упокойником? От Поляниц и езды-то всего чуть. Разленился ты, батюшка, на сторожбе. Привык зад просиживать, вот и разморило на возу-то…
Болюсь с трудом спустил ноги с подводы, затряс головой. Почудилось ему, что песня из его видения проникла сюда, в мир плотный, земной, тянется
