откуда-то издалека, крутит жилы словнику, заставляет дрожать руки и колени.
– Да живой он еще. Слышишь, хрипит, – проговорил словник с трудом. – Зови закрайца вашего. Я тебе не помощник. Все силы мне этот ваш увечный вымотал.
Из-за стены, отделявшей проезжую дорогу от княжеского сада, доносился слабый запах цветущих яблонь. Болюсь вдохнул глубже, надеясь, что теплый весенний дух развеет печать видения, уйдет из головы пугающая песня.
– То-то ты спать завалился, батюшка, едва из Поляниц выехали, – рассмеялся Конрад. – Не иначе силу копил. Я уж подумал, не в беспамятство ли ты впал, раз такое нам с тобой везти доверили. Я-то привычный, навидался топью ломаных. А ты, верно, и не видал ни разу, хоть и на башне зимовал? Страшно глядеть-то, как силу радуга из костей тащит?
– Да что глядеть, – отмахнулся словник. – Если б я спал, ты бы, хоть книжкой своей умашись, не довез бы ведьмака живым. Так что моя работа хорошо сделана и на том кончена. Неси ко Владиславу калечного, а я передохну.
– Передохну… Знамо, песен хочешь послушать. И я хочу, да только кто меня в сад ко княгине пустит? Здесь разве под стеной и постоять, пока в дом не пойдут.
Конрад взял лошадь за повод. Словник, державшийся за повозку, покачнулся, едва удержался на ногах. Крепко одолела слабость после видения: все гудело в ушах светлым, тонким, чистым, как утренний ветер, голосом о дороге, что ведет в чистое поле, к железнозубым врагам.
– Какие песни, Коньо? – махнул рукой Болюсь, борясь с тошнотой и страхом.
– Да не слышишь разве, как выводит? Голос – чистый жаворонок. Мальчонку, верно, привели, когда мы с тобой уж уехали за калечным.
Понял Болюсь, что не послышалось ему. Поет. Поет кто-то за стеной княжеского сада. Беду кличет. А может, уже привел беду на двор к Владиславу Чернскому.
«Беда! – застучало в голове, заломило зубы от дурного предчувствия. – Беда!»
Откуда сила взялась в ногах, рванул словник на княжеский двор со всех ног под насмешливые крики Конрада. Да только из терема послала его девка к Страстной стене: мол, князь там, и тебе туда, служивый маг.
С трудом, изнемогая от слабости, протиснулся Болюсь через толпу, бранясь и тыча каждому в лицо рукав свой с гербом Черны. Уж вывалился почти из толпы на круг, где рядом с палачом в праздничном алом кафтане стоял Владислав. Да только удержал кто-то его за рукав, зашипел на ухо: «Не ходи».
Лекарка, белая, ни кровинки в лице, застыла, словно каменная. Насмерть уцепила словникову одежу пальцами, не дала вырваться.
– Да что ты держишь, баба?! Беда!
– Беда? Княгиня рожает? – всполошилась Ханна.
– Да какое! – отмахнулся словник, все дергая и дергая зажатый в пальцах лекарки край рубахи. – Беда! А, небо тебя задери, не поймешь никак. Видел я. Беда идет. Песня. Мальчишка поет. Беда.
– Мальчишку Дорофейкой зовут. Он уж четвертый день при Эльжбете певцом. Поздно ты спохватился, батюшка. Верно, миновала уж твоя беда. У судьбы всегда есть развилочка. Ты увидел одно, а случилось другое.
Ханна снова уставилась туда, где стоял князь. На мгновение поймал на себе словник взгляд самого князя, а потом понял – не на него смотрит властитель Черны, а на стоящую рядом с Болюсем лекарку. Словно хочет взглядом что ей сказать, да не находит путь для слова. Еще бы нашел. Вся сила от нее, как стрела от камня, отскакивает. Не хватит мощи высшего мага проникнуть в мысли Бялы.
– Что, вора поймали? – спросил Болюсь, отчаявшись достучаться до князя, пока все не будет кончено. – Верно, кто-то много взял, раз сам князь карает?
– Взял то, что по своей воле не давали, – глухо прошептала лекарка.
Словник прижал кулак ко рту. Вытянул шею. Страсть охота было поглядеть, как будут клеймить насильника.
Палач поднял с жаровни прут, алый с того конца, на котором виднелся знак Землицы, знак колдовской и бабий. Круг, а внутри еще один, поменьше, дважды перечеркнутый, словно обнимает себя баба за склоненную голову руками, кается.
Палач поднял голову приговоренному за черные блестящие волосы. Руки у того не были связаны, но он сомкнул их за спиной в замок, словно сам принимал то, что будет, знал, за что карают. И глаза его, пронзительно-синие, глядели… на Ханну.
– Да не братец ли это твой, тот, калечный? – спросил Болюсь у лекарки. Она сжала губы добела, на глаза накипели да не пролились слезы.
– Жалеешь его, матушка? – тихо коснулся словник ее плеча.
– Его – нет, – прошипела лекарка.
И не удержалась, заревела, опустила голову, позволив слезам течь на черный подол, на ледяные бледные руки. А потом вскинулась, зашептала:
– Батюшка Болеслав, Землицей прошу, пойди к нему, скажи, чтоб не клеймил. Что было, то было. Пережито и схоронено. Землицей прошу… Батюшка…
Она выпустила полу словниковой рубашки, да только в этот миг вскрикнул черноволосый в руках палача, коснулся алый знак высокого чистого лба пришлого мануса, приложил к ране Владислав свою ладонь, питая силой тавро, которое уж никакими травками будет не заживить. Одна Землица и
