– Этот отвар необычайно полезен для кожи, – заверила меня девушка, сверкая белозубой улыбкой. – А вот ванны с ним выглядят пугающе. Рассказывают, однажды одну графиню далеких земель застали за принятием ванны из липового настоя и до конца жизни бедняжка не смогла отмыться от прозвища "кровавая графиня".
Я потянула носом, принюхиваясь и отметила, что липовый отвар замечательно пахнет цветами и медом, а его соприкосновение с кожей приятно.
– Бедняжка, – тем не менее пробормотала я, имея в виду ту графиню. – Как должно быть тяжело жить с таким прозвищем.
– Увы, ее жизнь была недолгой, – сообщила банщица. – Королевский и молельный дом задумали отобрать ее земли и замки, для чего вцепились в случайное прозвище, как стервятники в добычу. После ложных обвинений во всех ужасах, ей приписываемых, для которых не поленились лишить жизни с тысячу девушек и детей, чьи тела разбросали по окрестностям владений несчастной женщины, графиню судили.
– Я так понимаю, королевский дом получил желаемое? – хмуро спросила я.
– Еще как получил, принцесса, – ответила банщица и печально улыбнулась. – Кровавая графиня лишилась всего имущества, а саму ее заживо замуровали в подземелье.
– Какое зверство! – ахнула я.
– Женщине трудно править одной, – грустно сказала банщица. – Муж несчастной женщины погиб на войне…
Я замолчала, задумавшись о своей нелегкой доле, и что с сегодняшнего дня на мои плечи возлагается ответственность не только за свою жизнь, но и за жизнь и благополучие народа Черной Пустоши.
– Ванесса, что ты такое говоришь! – возмущенно воскликнула Лана, которая помогала банщицам. – Разве можно так сильно пугать миледи накануне свадьбы! Посмотри, что ты наделала, на ней же лица нет!
– Простите, миледи, простите, я правда не подумала, что говорю! Да отрежут боги Черной Пустоши мой язык, если я огорчила вас!
– Нет-нет, все в порядке, – поспешила я заверить обеих девушек, испугавшись красочности раскаяния банщицы Ванессы. – Пусть все останутся при языках…
Вслед за отваром липы меня окатили чуть подогретым розовым маслом, а затем омыли водой и насухо растерли мягкими полотенцами, пропитанными ароматом гардении.
– Мы знаем, что это – ваш любимый аромат, миледи, – сказала та самая Ванесса, виновато улыбаясь.
– Пожалуйте облачаться, миледи, – пропела Рамина, накидывая мне на плечи пышную банную простыню.
Прошествовав в окружении девушек в гостиную, на софе увидела платье из атласа цвета слоновой кости. Щедро украшенное черными алмазами редчайшего оттенка карбонадо, а также золотыми искрами раухтопазов и золотой вышивкой. Платье так сияло и переливалось в дневном свете, что страшно было предположить, как оно заискрит при свечах и лампах. Самое роскошное из всех нарядов, что доводилось видеть в жизни, тем не менее, заставило нахмурить брови и найти глазами мистрис Одли, которая, как и остальные девушки переводила восторженные взгляды с платья на меня.
Заметив мой взгляд, мистрис Одли присела в полупоклоне и с благоговением спросила:
– Как вы находите платье, миледи?
– Платье чудесно, – излишне сухо ответила я, и мистрис Одли снова взглянула на наряд, пытаясь, видимо, найти в нем какой-то изъян, которого ранее не заметила. Не обнаружив такового, она вновь посмотрела на меня, на этот раз с опаской.
– Правда, чудесно, – искренне сказала я. – Но где тот подвенечный наряд, который я привезла с собой?
– Ваш наряд, миледи? – несколько опешив, спросила мистрис Одли. – Но ведь это платье куда роскошнее…
– Роскошнее, – не стала спорить я. – А то, что я привезла – свадебное платье моей мамы.
– Миледи, но оно… Оно не готово, – забормотала мистрис Одли. – Мы занимались подготовкой этого платья!
Из окна потянуло свежестью, и я зябко закуталась в простыню. Заметив это, мистрис Одли голосом полководца наказала Рамине прикрыть окно, а Лану с Ветой отправила в гардеробную.
Спустя несколько минут гробовой тишины девушки вернулись с маминым платьем. У меня защемило в груди, когда вспомнила, что на семейном портрете, который висел в замковой галерее в Изумрудном Нагорье, живописец изобразил маму именно в нем. Маленькой девочкой, совсем крохой, я подолгу стояла перед тем огромным, в три человеческих роста, портретом, и думала о том, какая мамочка красивая.
– Вырастешь, и станешь еще краше, доченька, – говорила мне мама, – а когда будешь выходить замуж за самого прекрасного принца в мире, на тебе обязательно будет это платье, которое ты так любишь.
При воспоминании о маме глаза наполнились слезами. С возмущенным писком, храбро прорвавшись сквозь ворох нарядов, аккуратно разложенных на низкой софе, на плечо взлетел Диларион.
Ощутив беспокойство питомца, я мысленно сказала ему:
"У меня отняли маму, папу и родину. И обещание мамы, что я выйду замуж за самого прекрасного принца в мире. Но им не отнять у меня маминого благословения и маминого платья".
Видимо, решив не спорить со строптивой невестой, мистрис Одли растерянно пробормотала:
