ушах звенит, когда он запрокидывает голову и пытается залить этот страх высокоградусным дешевым пойлом, но в итоге горло сводит, и Чонгук начинает кашлять. Раздирает горло чуть ли не в кровь, так, что приходится скрючиться почти пополам, хватаясь за холодные погнутые перила, и цепляется взглядом за испачканные носки своих кроссовок. Дыхание восстанавливается медленно, а с ним вместе возвращается и мысль, что он куда-то шел. Приходится заставлять себя двигаться.
Обстановка вокруг плывет, с удвоенной силой закручивая сознание морскими узлами, бутылка остается стоять где-то на ступеньках, и Чон совсем теряется в омуте своей темноты. Поэтому отскребая себя от кабинки лифта на выход, в первые пару десятков секунд Чонгук вдруг думает, что ему показалось. И Чимин, устало подпирающий дверь в свою квартиру — показалось, и то, что жизнь всё-таки заебалась держать его в привычно вертикальном положении — тоже показалось. Алкоголь творит поистине странные вещи, но почему-то Чонгук не вполне себе уверен, что это про него. Потому что руки, цепляющие его поперек живота, прежде чем он рассечет себе лоб о бетонную кладку подъезда, хватают так ощутимо крепко, чтобы не быть настоящими, что он вроде бы даже пытается от этой хватки избавиться. Бесполезно, конечно, но чтобы удостовериться, что это и в самом деле Чимин, хватает.
Когда ближе к полудню он приходит в себя окончательно, то понимает, что сидит на постели Чимина, в его коробке-квартире, поместиться в которую вдвоем получается с огромным трудом, и ощущает себя в относительной безопасности. Усталость никуда не уходит. Чонгук тяжело вздыхает, отстраненно радуясь, что хотя бы похмелье не считает нужным добивать его, потому что он слишком редко пьет, чтобы мучиться еще и от этого.
Чимин от комментариев воздерживается. Не жалуется и не кричит за то, что Чонгук притащился посреди ночи даже на ногах не держащийся. Просто молчит, пока Чон без особого интереса наблюдает, как он делает макияж. Может за его молчание стоит благодарить Кена, вызвавшего Чимина к постоянному клиенту через час, но все силы уходят на то, чтобы унять непонятную тревогу за то, что ему самому пока никто не звонит. Чонгук знает, что без работы он сегодня не останется, но волнуется все равно, пытаясь обмануться наивной мыслью, что стоит вернуться к повседневной действительности, и все встанет на свои места. Без Чихо и утекающей через пальцы жизни. Но врать себе Чонгук так и не научился, поэтому он прекрасно осознает, что банально прячется — не больше и не меньше. Пока есть время и возможность. Будто наперед знает, что стоит переступить невидимую, нарисованную кем-то тончайшую черту, и что-то совершенно точно станет необратимым.
Чонгуку холодно. Он кутается посильнее в чиминово одеяло, подтягивая его выше к плечам, и не хочет возвращаться в свою квартиру, пропитанную одиночеством и его болью. Чонгук боится. Боится, что как только захлопнет за собой двери, мысли о Чихо сожрут его изнутри. Чон не может выкинуть из головы эту наглую ухмылку и черные глаза — не помогают ни уговоры, ни как выяснилось, даже алкоголь. Чихо находит его все равно. Во сне, в мыслях — где угодно — он не оставляет Чонгука одного. И Чонгук себя ненавидит, потому что Чихо везде. Он оплетает вольфрамовыми сетями и тянет: ниже, глубже, в самую бездну. Так, что всю оставшуюся ночь приходится выдергивать себя из темноты кошмаров. Подрываться на кровати лишь бы не видеть снова и снова, как он даже во сне унижает и оскорбляет, ломает, засыпая сверху комьями грязи, отворачивается, заставляя, проснуться со слезами на глазах. Потому что Чонгук сквозь всю эту поддернутую ярко алым призрачную дымку сна все еще помнит, как его жизнь плавилась под сильными татуированными руками. Как он отвечал на чужие губы на теле и выдыхал тихие стоны, словно бы ему без разницы. Абсолютно без разницы, что над ним был тот самый Чихо, который брат и старший хен. Словно бы они чужие.
— Черт! — вдруг кричит Чимин. Чонгук вздрагивает и удивленно смотрит на напряженную чиминову спину возле зеркала. — Я чуть глаз себе карандашом не выколол. Не надо было вчера пить, руки трясутся как у заядлого алкоголика, — Пак чертыхается и со злостью отбрасывает карандаш в сторону.
— Ну, не пил бы. Знаешь же, что работать каждый день, — уныло бурчит Чон в ответ, сбрасывая с себя оцепенение, цепляется за голос друга и внимательно следит за его нервными передвижениями туда-сюда, лишь бы снова не окунуться в омут своих мыслей.
— Как тут не пить, блять, — Чимин выдергивает рубашку с вешалки, с громким хлопком задвигает створки шкафа и настороженно смотрит Чонгуку в глаза, нисколько не стараясь, скрыть свое раздражение. — Тут только пить остается или въехать У Чихо кулаком между глаз. Сука долбанная. До сих пор как вспоминаю — трясет. Ну почему у меня нет денег и власти, — уже хнычет Пак, отворачивается и натягивает на себя рубашку.
— Чим, пожалуйста. Я не хочу о нем говорить, — Чонгук сползает с постели и подбирает карандаш с пола. Бездумно вертит его в руках, через плечо оглядываясь на беспокойно вертящегося перед зеркалом Чимина, кладет подводку на столик и замирает, глядя в окно. Погода на улице под стать настроению — сплошное дождливое дерьмо.
— А придется! Он угрожал тебе вернуться. А я знаю таких, как твой братец. Они всегда выполняют угрозы. — Чимин заканчивает застегивать рубашку и поправляет волосы.
Чонгук дергается, когда ладонь Чимина ложится на плечо, а сам он замирает за его спиной, близко-близко, но прижиматься боится, зная, как Чонгуку сложно сдерживать дрожь и не шарахаться от каждого прикосновения. Пак бы и не подошел, но взгляд, пойманный в отражении стекла, по которому Чон бесцельно водит кончиком пальца, слишком пустой, а на подкорке все еще тлеет отпечаток его беспомощного вскрика, когда он подскочил на постели в несчастные шесть утра, надеясь только, что не разбудил. Чимин проснулся. На самом-то деле, он вообще не был уверен, что смог нормально заснуть, после того как внутренности вывернуло иррациональным страхом, пока он затаскивал Чонгука в квартиру и надеялся, что тот не наделал глупостей. И открыв глаза вместе с дрожащим на диване Чоном, Чимин ждал истерики, криков или хотя бы слез, хоть чего-нибудь, но ничего не произошло. Чонгук молчал, и пустота, затопившая некогда яркую радужку глаз, отдавала матовой пугающей темнотой, которая только сильнее подталкивала его к краю.
