— Сколько? Сколько тебе заплатить, чтобы остаться твоим единственным клиентом?
У понимает, что звучит так отчаянно жалко, но ему похуй. Он откровенно делает вид, что не понимает ни единого слова, ни малейшего звука, сорвавшегося с губ Чонгука, потому что сейчас становится так наплевать даже на свою гордость. Пусть только мелкий останется с ним. И уже без разницы: из-за чего и почему. Просто рядом. Чонгук должен быть рядом с Чихо. Он уже изломал его под себя, закрепил центром его Вселенной, и он не может просто уйти. У только в этот момент, стоя в обшарпанной дешевой квартирке, понимает, что не вынесет. Не вынесет других рук на теле брата. Не позволит кому-то другому упиваться его сладкими стонами. Видеть его сонное лицо с утра. Не позволит. Пусть и хоть, как шлюха, но Чонгук должен принадлежать только ему.
— Мне заплатили ровно столько, сколько нужно было, чтобы избавиться от тебя, — Чонгук прерывает размышления У. — Большего мне не надо.
У бесится. Чонгук бьет именно туда, куда нельзя. Один такой удар, и Чихо звереет, слетает с катушек и разрывает собственные цепи. У, намеренно не сдерживаясь в силе, прижимает Чонгука к стене, держит рукой за шею, приближает к нему свое лицо и шипит в губы:
— Насытился, значит? Отказываешься от денег? Ты — шлюха! Тебе всегда должно быть мало! — У не кричит даже, холодным угрожающим тоном раздельно произносит каждое слово и наслаждается, когда ловит чужой страх, стоит Чонгуку зажмуриться. Потому что младший видит, что еще секунда и Чихо его ударит. Чонгук отчетливо видит жажду своей крови в глазах напротив. Каждый атом внутри У мечется и бурлит, он разносит череп кусками раздробленных костей, и Чихо не может сосредоточиться на том, что готов сделать в первую очередь: размазать брата по стене или зацепить его губы в болезненном поцелуе. Чихо чувствует, что на грани, и ему ничего не стоит надавить сильнее на горло, ударить затылок чуть жестче об стену и резко повернуть, чтобы без проблем свернуть Чонгуку шею. Лучше уж так, чем отдать его кому-то еще. У пугается своих мыслей и вскидывает не менее испуганный взгляд синхронно с Чонгуком: страх, расплывшийся по всей поверхности глаз, заставляет Чихо убирать руки с шеи младшего и отойти на несколько шагов назад.
— Уходи, — почти неживым хрипом шепчет Чонгук и держится рукой за горло, на автопилоте выставляя в защите вторую ладонь перед собой. — Пожалуйста.
И Чихо уходит. Не потому, что он этого хочет, а потому что Чон просит. Так надрывно, умоляюще просит. Чихо давит в себе все то, что давно родилось внутри, но всплыло наружу только в эти минуты. Плотно закупоривает, заливает сверху цементом и уходит. Потому что на самом деле покалывающими кончиками пальцев чувствует желание убить Чонгука этими самыми руками. Младший не плачет, но смотрит так умоляюще, что уйти сейчас — самая разумная идея из всех, которые могли появиться в голове за всю его жизнь. Чтобы не убить его и себя заодно. Потому что чонгуковы слова звучат полнейшим бредом, не укладываются в голове, но делают больно прежде, чем Чихо успевает осознать, что за ребрами разрядами на двести двадцать пульсируют разодранные напополам внутренности: и попробуй теперь докажи, кому они принадлежали — ему или Чонгуку.
========== 8. ==========
После ухода Чихо, Чонгук долго пытается собрать себя во что-то целое и единое. Получается с трудом. Он сидит на полу в коридоре, неудобно и как-то неестественно, будто марионетка с вывернутыми руками-ногами, тело вымораживает сквозняком из так и не закрытой двери, на которую получается только бездумно пялиться, не видя ничего: ни темноты вокруг, ни слабого, почти незаметного света от наружной лампочки где-то на лестнице. Запоздалое осознание того, что он, кажется, избавился от Чихо раз и навсегда, не укладывается в голове, с какой бы стороны Чонгук не пытался его обдумать. Впрочем, думать у него не выходит тоже. В сознании мелькают лишь разрозненные обрывки его перебитой жизни с того момента, как он переступает порог Seven Seasons. Чонгук жмурится и больно ударяется несколько раз затылком о стену позади, пытаясь вытравить десятки взглядов и сотни переливов чужого голоса, которые смыкаются вокруг плотным титановым кольцом, заставляя подавиться собственным вдохом. Потому что череп разве что не звенит разлетевшимися осколками, напоминая сколько раз его били головой, и сигналит противным искрящимся набатом по вискам, но лицо Чихо внутри не затирается. Только еще больше резонирует, добавляя к пыткам едва ли не физическое ощущение горячих касаний по всей поверхности кожи. Каждый сантиметр нестерпимо колется и жжется, Чонгук не может себя держать — съезжает боком в сторону и стекает бесформенной массой на пол, неслабо прикладываясь лбом о деревянный ошарпанный паркет, а кажется, что падает на самое дно, где три секунды невесомого падения и ты лишь клочки разорванных камнями внутренностей. Ни боли, ни тоски, ни бесполезных попыток дышать — только черная-пречёрная пустота. А темнота снаружи спиралью заворачивающаяся с темнотой внутри — это уже целая черная дыра, с которой Чонгук, сколько не пытайся, справиться не может. Чихо забирает с собой последние, исхудалые, с трудом собранные по крупицам запасы себя, и шансов больше нет. Только желание сдаться.
Он не чувствует себя вообще, теряет связь с реальностью и отключается прямо там, посреди маленькой холодной прихожей, без снов и успокоения. Только ближе к утру Чонгук вздрагивает, как от удара, подрывается и слепо оглядывается вокруг, потому что ему до сих пор кажется, будто за ним кто-то следит, смотрит изо всех углов и тяжело тянется придушить, смыкая свои ледяные костлявые пальцы вокруг его шеи. Он загнанно прерывисто дышит, но кроме страха в нем по-прежнему так ничего и не отзывается. Чонгук наощупь мучительно долго ползет в свою комнату и видит перед глазами только враждебную ширящуюся тьму, от которой хочется надрывно истерично кричать. Но все, что у него получается — это бесконтрольно звать Чихо по имени, сорванным шепотом все повторяя и повторяя его имя, пока он не проваливается в относительно умиротворенный сон, а по факту не теряет сознание, не в силах удержать его ослабевшими пальцами.
