пульса, утопиться в алкогольном заплыве и перестать думать и вспоминать. Но ничего из того, что он заказывает, не лезет. Чихо не может найти себе место. Он видит себя запертым, связанным по рукам и ногам, застрявшим в одном конкретном временном отрезке, который приходится переживать снова и снова.
Seven Seasons.
Долбанный зеркальный душ.
И момент, когда Чонгук стонет совсем отчаянно, по-блядски откровенно, почти подчиняясь, называя его «Зико».
Круг за кругом, без возможности расцепить проклятое кольцо и сбежать. Только видеть и осознавать. Признавать, что надо было остановить все еще тогда. Надо было без лишних слов рубить собственные обиды, позволяя пересушить корни растущего эгоизма. Бежать оттуда, отвлекаться, делать хоть что-нибудь, лишь бы не до такого. По большому счету ему всего-то и нужно было, что оплатить услуги Чонгука и забыть о нем раз и навсегда, ровно так же, как и все эти последние годы. Но Чихо не смог, он сделал неправильный выбор. Он снова нашел брата, впустил его в свою постель, в свою квартиру, в свою жизнь. А сейчас уже слишком поздно. Сейчас Чонгук буквально под кожей, он течет вместе с кровью по венам, он в каждом вдохе и выдохе. И от этого хочется сдохнуть. Потому что держать Чонгука в своих руках — это как раскаленным железом по всему телу: вроде и кожу расплавит по миллиметру в минуты, но все равно, теперь, когда ладони не чувствуют его тепла, все прошитое током нутро тянется обнять, окутать собой сильнее, вдохнуть — глубже, хоть Чихо и знает, что обкатит перманентной концентрированной болью — неважно — он почти готов признаться, что чувствует. Главное просто быть рядом. Но от всей неправильности ситуации, от невозможности ее контролировать, от нежелания принять простую истину — Чихо хочется раскроить себе череп. Только бы избавиться от всего этого грязного марева. Вытащить из себя все воспоминания, запахи, ощущения и сжечь. А пепел развеять.
У прикрывает глаза, откидывает голову назад на спинку дивана и сам не замечает, как, полностью уйдя в свои мысли, сильнее тянет волосы лежащего на коленях Ю-Квона. Ким недовольно шипит, и У вздрагивает, убирает руку, в непонимании уставившись на свои пальцы.
— Сходим пообедаем вместе? — Квон раздосадовано приподнимается с его колен и, сидя рядом, почти жалобно заглядывает в глаза.
— Нет, — слишком резко говорит Чихо и осекается. Встряхивает головой, отгоняя наваждение, и осторожно, чтобы не пришлось объясняться, исправляется. — То есть в другой раз, у меня сегодня дела.
У встает с дивана, оборачивается у двери, вскользь бросая тяжелый взгляд на Квона, и качает головой, ясно давая понять, что на продолжение разговоров можно не надеяться. Квон не дурак. За раз прочитывает в глазах Чихо и раздражение, и усталость, и тупую злость — тоже. Провоцировать его не хочется, поэтому Ю-Квон фыркает обиженно, но не спорит, оставляет куртку, чтобы был предлог вернуться и уходит, не добиваясь сегодня ровным счетом ничего. После душа Чихо чувствует, что его трясет от всего этого. От мыслей, от эмоций, от неспособности действовать. Ему нужен совет. Потому что еще чуть-чуть, и он начнет совершать глупости. Играть по правилам своей совершенно идиотской детской импульсивности, которая вопит и требует отомстить, разнести себя и похоронить остатки, забыться в ком-то другом, затирая на себе невидимые следы чужими руками и губами. И этого впервые почти осознанно не хочется.
Чихо просто не понимает, кому отомстит больше — себе или Чонгуку. Но каждое из этих желаний, вместе и по отдельности, вызывает отвратительное первобытное отвращение. Неконтролируемое и совсем-совсем мерзкое. Чихо только смотрит на себя со стороны, и понять не может: какого гребанного хрена все это сейчас происходит. Вселенная замыкается порочным вольфрамовым кругом, давит на плечи ядовитой виной, сцепляет запястья своими-чужими страхами и рот затыкает, отбирая право говорить. Он уже все сказал. Остается только смотреть. И бежать круг за кругом по одному и тому же маршруту: вне времени и пространства без возможности закрыть глаза, чтобы увидеть, наконец, что он все это время отрицал. Чонгук рядом с ним не просто так. Это не игра и не прихоть, не каприз даже, это что-то иное, такое, что Чихо не способен объяснить, но и отрицать больше не видит смысла. Это сводит его с ума. Поэтому он звонит Минхеку и, узнав, что тот в своем любимом корейском ресторане, едет к нему.
— Надо же, ты наконец-то вспомнил, что у тебя есть друг, — язвит Ли, ловко отправляя в рот очередной кусок мяса. Чихо сидит напротив Мина и уныло копается палочками в рисе. Даже засмеяться хочет, что едва ли не впервые позволяет себе выглядеть настолько открытым и убитым — от себя противно, но на это его тоже не хватает.
— Хен, я сейчас в том самом положении, когда оказывается, что говорить с кем-то или видеть кого-то, кроме тебя, нет сил. Поэтому не дави и не язви, — У отказывается от соджу и пьет только воду. Запиваться в первые поганые сутки он уже пробовал — не помогло. А вот хуже — стало.
— Я догадываюсь, что, что бы с тобой сейчас не происходило — связано с братом. Я это вижу, Чихо. И знал, что ты всё равно не послушаешь. Понадеялся только, что ты уже достаточно взрослый, и за тобой не нужно следить двадцать четыре на семь, но, как оказалось, такие, как ты, не меняются настолько, чтобы я мог забыть, как сильно ты любишь ввязываться во всякое дерьмо. Рассказывай, — Минхек вздыхает, доставая сигареты из пачки, протягивает одну У и напряженно прикуривает следом, попросив себе еще одну бутылку.
Чихо раздраженно потирает переносицу, нахмурившись, гулко выдыхает, нервно ёрзает на стуле и всё же заговаривает, вкратце передавая другу последний разговор с Чонгуком. В голове мутнеет. Чихо снова чувствует себя загнанно бегущим по тому самому замкнутому кольцу, заставляющему внимательно всматриваться в сменяющиеся декорации, в мелькнувшие лица и глухие голоса, оценивающе проматывать каждое свое слово, но даже тогда ему все равно кажется, будто он что-то упускает.
— Приехали, — Минхек задумчиво чешет голову. Ровный голос Ли заставляет очнуться. Смахнуть с глаз почти незаметный натиск случившегося и
