растерянно уставиться на Мина. — Он оказался умнее тебя. Прости, но я никогда не считал вашу связь нормальной. Давай, успокойся уже и двигайся дальше.
— Я не хочу, — Чихо говорит, как отрезает. Мин в удивлении приподнимает бровь и несколько секунд изучающе смотрит на него.
— Я не хочу двигаться дальше. Я вообще уже ничего не хочу. Я не смогу тебе это объяснить, но он словно забрал с собой большую половину меня, и я остался каким-то незаконченным, не целым. Не могу… Не могу тебе правильно объяснить, — У мнется, с трудом произносит слова и, не переставая, пьет воду.
Под рёбрами настойчиво скребет. Чихо жмурится, низко опустив голову, и выдыхает за раз потяжелевший воздух. Осознание того, что это первый раз, когда все сказанное не звучит тупым придуманным оправданием, застигает врасплох. Он вообще не соображает, что нужно говорить в таких случаях, но говорить и не приходится. Минхек делает это за него, и от прозвучавших слов Чихо вздрагивает, поджимая губы, потому что признавать внутри себя это одно, а слышать — совсем другое. Тем более, когда У на самом деле понимает, что Мин оказывается правым с самого начала.
— Да что уж там, — Ли откладывает палочки в сторону. — Не надо ничего объяснять. Все и так понятно. Я знал это еще с самого начала, все ждал, когда ты сам себе признаешься. Поздравляю. Наконец-то допер, — горько улыбается Минхек и не отрывает взгляда от Чихо.
У выглядит, как побитый щенок. Он замирает, не шевелится и даже не делает следующего вдоха, просто бегает взглядом туда-сюда, не зная, за что зацепиться. Опоры потеряны. Направления сбиты. А перед глазами только чернильная пустота, без единого проблеска, когда единственное решение — это всего лишь стоять на месте, так, что шаг влево, шаг вправо и Чихо гребанный разломанный труп, потому что ломать он умеет гораздо лучше, чем строить. Да, он сам всю эту кашу заварил, и Ли достало вечно потом убирать за своим безбашенным другом, но Чихо ему, как брат. Единственный и сильно любимый, глупый и взбаламошенный младший брат.
— Теперь слушай меня внимательно, — Минхек знает, что-то, что он сейчас скажет У, ему не понравится. — Вы столько времени были вместе, неважно почему и зачем. Даже названия вашим долбанным отношениям придумать не могу. А сейчас он сделал выбор. Ты должен его уважать. Да, у тебя есть чувства, но это не значит, что и у него — тоже. Поэтому, будь добр, если мальчишка не отвечает тебе взаимностью, засунь эти чувства куда-нибудь глубоко, не маячь перед ним и дай ему жить. Единственное, о чем я тебя прошу, и даже настаиваю, вытащи его из того борделя. Помоги деньгами, иначе клянусь, я сам это сделаю. Можешь потом со мной не разговаривать. Дай ему нормальную жизнь, но не взамен его тела или сердца. А просто, бескорыстно, как брат брату, понимаешь? Блять, да хотя бы прощения у него попроси, черт возьми, — четко выговаривает Ли и не сдерживает порыва придвинуться ближе, исподлобья злостно сверкая глазами.
Чихо молчит. Смотрит на свои ладони на столе и считает про себя долгие одинокие секунды, а потом вдруг резко вскидывается в ответ и делает порывистый отчаянный вздох.
— Он меня не простит, — тихо произносит Чихо и улыбается.
Улыбается так, будто Минхек способен обмануться и не понять, насколько тонко эта едкая мысль размазывает его о вспыхнувшую в глазах действительность.
— Я бы не простил.
***
Следующие два дня Чон проводит с мамой. Домой он приходит поздно вечером, наспех что-то готовит и пытается хоть что-нибудь из этого проглотить, не чувствуя ни вкуса, ни желания есть. Его тошнит. А еще он жутко устал. И ни одна маска на лице больше не держится также хорошо, как раньше, потому что теперь становится абсолютно плевать, как он выглядит со стороны, потому что точно знает — за ним уже перестали следить.
Мучительное ожидание неизвестности выбивает почву из-под ног. Чонгук старается думать только о хорошем, но получается с трудом. Юна бледная, почти прозрачная. Чонгуку иногда кажется, что это даже не его мама на больничной койке. Будто мамы нет давно, а осталась одна пустая оболочка. Будто это Чон ее держит здесь, на Земле. Не отпускает. Два раза ему удается застать ее в сознании. Она долго с нежностью смотрит на него и легонько, почти невесомо, сжимает руку. Едва ли не прощаясь. Чон оба раза не сдерживается и плачет. Знает, что нельзя, что надо подбадривать маму, а не растекаться лужей у ее ног, но не может. Плачет навзрыд, некрасиво, размазывая слезы по лицу. Он думает, что как только она придет в себя, Чон расскажет ей, как скучает, или как обычно поделится последними новостями. Но вместо этого он сидит, вцепившись в почти безжизненную руку, и рыдает. Ненавидит весь этот гребанный мир. И себя ненавидит — тоже, намного больше, чем может выдержать. Поэтому Чонгук прячется за закрытыми веками, опускает голову на вздымающуюся через раз грудь и слушает пока ещё запертую внутри жизнь. Ее и свою. Юна улыбается, гладит по голове и просит быть сильным. Она просит его быть сильным, тогда как это он должен был просить ее сделать последний рывок и выжить.
Вечером третьего дня приходит Чимин. Видеть никого не хочется. Но Пак привозит кучу еды, стоит над головой и насильно пытается заставить Чонгука все съесть. Приходится поддаться. Потом они сидят в гостиной на диване и пьют пиво из бутылок. Чонгук морщится от каждого глотка, подавляя порывы сбежать и разложиться безвольно на кафельном полу в ванной, но после пятой-шестой попытки бутылка наполовину пустеет и становится как-то полегче. Окружающее пространство размывается мутной неровной рябью, и, когда Чимин рассказывает, как доводит Лиама, у которого почти не осталось клиентов, Чон даже на некоторых моментах смеется. О Чихо Пак больше не спрашивает, но Чонгук сам начинает. Чон все эти дни закапывает в себе все, что касается брата, старается не думать, но он чувствует, что еще совсем немного и лопнет. Выговориться оказывается не просто способом убить время, а
