– Знаешь, этот парень меня поражает, – сообщила Николаю его напарница. – Вот так общаешься с ним – вроде нормальный, без особых задвигов. Проходит пара дней, снова его встречаешь – дурак дураком. Слушай, а может, их двое? Может, у него брат-близнец есть, и мы то того видим, то другого? Один умный, а второй – вот этот, который к нам в машину сел только что. Я к тому, что дурака можно пристрелить, и нынче на кладбище прикопать в какую-нибудь бесхозную могилу, а с умным дальше дела делать.
– Знаешь, Саша, а у тебя есть шансы. – Нифонтов повернул ключ в замке зажигания. – И неплохие.
– На то, что вы меня пристрелите и прикопаете? – обеспокоился я, причем не придуриваясь. С этих станется.
– Нет, разумеется, – Николай повернулся ко мне и подмигнул. – Просто я чуть ли не впервые слышу, как Евгения анализирует какого-либо парня из тех, кто не входит в наш постоянный круг общения.
– Чего? – опешила Мезенцева, не ожидавшая, видимо, такого предательства со стороны коллеги. – Я? Анализирую? Вот его? Дорогой друг, поздравляю тебя, ты все-таки тронулся умом.
– В последний, случа-а-а-айный, – громко пропел я упорно вертящуюся в голове строчку Окуджавы.
Мне давно рассказали способ, как избавиться от привязавшейся к тебе и безостановочно звучащей в голове песни. Надо просто проорать особо назойливую строчку, плюнув на условности и недоуменные взгляды окружающих.
Реально работает, проверено.
– Ну вот, – обрадовалась Евгения. – Сначала бред, потом песни. Колька, поворачивай направо. Повезем его к психиатру. И тебя заодно проверим, от греха.
– Да ты, приятель, эстет, – без тени иронии заметил Нифонтов, выруливая на Новый Арбат и не обращая ни малейшего внимания на слова Мезенцевой. – Странно, в нашем детстве такие песни были уже не в моде. Я и сам бы ее не знал, кабы не случайность.
– Это у тебя, – возразил ему я. – У меня в детстве дядя Сева по соседству жил, он в семидесятые диссидентствовал, в восьмидесятые радовался перестройке, а остаток века и далее бухал, пока в ящик не сыграл. Мечты не сбылись, идеалы разрушены, желанная свобода оказалась со звериным оскалом капитализма. Как квасить начнет, так сразу Окуджаву и заводит.
– Тогда понятно, – признал Николай. – Хотя выбор песни, конечно, радует. Особенно если учесть то место, где ты ее исполнять надумал.
– Так Арбат, – махнул я рукой. – Она же про него?
– Ты в этом уверен? – в голосе Нифонтова явно была слышна ирония. – Хотя я, конечно, не возьмусь сказать, что было в голове у Окуджавы, когда он ее писал, но, как мне думается, здесь речь идет не только о романтике того времени. Булат Шалвович был настоящий поэт, такие, как он, думают и чувствуют больше, чем остальные.
– А как песня называется? – не выдержав, спросила Евгения. – Я вот ее не слышала.
– Это потому, что ты ленивая и нелюбопытная, – произнес Николай. – Не любишь докапываться до сути вещей. Называется она «Синий троллейбус». Как тебе?
– Это тот самый? – охнула Женька. – Блин, жесть! Так про нее нам тогда Пал Палыч говорил? Что, мол, звучит красиво, но вот только такую романтику и врагу не пожелаешь?
– Ну да, – подтвердил Николай. – Саш, понимаю, что мы для тебя все одно как по-китайски сейчас разговариваем. Не обижайся. Просто Женька тогда на этом синем троллейбусе чуть покататься не отправилась. Хорошо, что с нами Пал Палыч был, успел ее остановить.
А вслед за этим я узнал, что и на самом деле по Москве последние лет шестьдесят колесит синий троллейбус, как правило, весной и летом, после двенадцати ночи и часов до трех. Вот только садиться в него людям категорически не рекомендуется, особенно тем, у кого нелады с жизненной ситуацией. Всякий из нас хоть раз в сердцах говорил: «Хоть бы сдохнуть» или «Блин, повешусь или из окна выпрыгну. Так все надоело». Хорошо, если это говорилось дома и мысли о подобном там и оставались. А вот если с такими думами пойти гулять по ночным улицам, то запросто может выйти так, что за спиной раздастся звук подъезжающего транспорта, а после перед тобой гостеприимно откроются двери, окрашенные в веселенький синий цвет. А после закроются. Навсегда.
– Он собирал тех, у кого была хоть тень мысли о добровольном уходе из жизни. А ночью на улицах подобных людей много, – рассказывал мне Николай. – Кто с девушкой поругался, кто с женой, кто с родителями. Да мало ли причин?
– А там, внутри? – живо спросил я.
– Если верить слухам, там человек получал последний шанс остаться в живых, – ответил оперативник. – Падай на колени перед кондуктором, моли его о пощаде и, может быть, он разрешит тебе выйти. А если нет… Тогда ты оплатишь проезд в этом транспорте по полной стоимости.
– И что, Женька тоже думала о самоубийстве? – засомневался я. – Да ладно?
– Ну тут сомнению надо подвергать сам факт того, что она тогда думала, – ехидно произнес Нифонтов. – Видишь ли, там, в троллейбусе, ведь не люди сидят, а кое-кто посерьезнее. И, как видно, они почуяли, что мы их ищем, вот повидаться и приехали. Отдел тогда всерьез за них взяться решил, за месяц почти полтора десятка трупов на остановках нашли. Мы архивы подняли, всплыл этот троллейбус. Ну, и ветераны наши тоже про него вспомнили, он в начале 60-х хорошо пошарашил по столице. А до того, лет сто назад, в районе Кузнецкого моста, Он, правда, тогда еще пролеткой был, с лошадкой и
