Конечно, зная, что тебя ждут жирный ужин и мягкая перина.
Вот только кончится карнавал – спадут лохмотья, исчезнут нарисованные на толстой гладкой коже ссадины и синяки!
На узких улочках городка творились удивительные вещи: лженищие униженно клянчили у псевдокоролей ненужную им милостыню, а те охотно давали им иногда монетку, но чаще щелчки и подзатыльники, и «нищие на вечер» рассыпались в благодарностях и красноречии благословений.
Итак, да здравствует ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО КАРНАВАЛ!!
Небо и земля, дома и деревья, грязь и золото – все смешалось в ослепительную, пеструю карусель. Уже не слышались игривые выкрики: «Маска, я тебя узнал!», обращенные к прекрасным поселянкам, коломбинам, принцессам…
Ибо никто не помнил, кем он был вчера, как никто не думал, кем проснется завтра.
Городом, его душами, его планами и честолюбиями правил КАРНАВАЛ.
Первая тревога зародилась в порту, где стояли пустые корабли. Яркие флаги расцвечивания затрепетали сильней, как-то недоуменно-беззащитней; свежий, холодный ветер описал над заливом знак вопроса, не смог себя остановить, помчался в город.
Казалось, этого буйства красок, шумов, огней не могут выдержать сердца простых смертных, но, раз начавшись, КАРНАВАЛ становился все безудержней, все оглушительней; теперь он стекался к площади. Ее широкое каменное лицо рябело от щербин и выбоин – следов прошедших по ней столетий. Ее плиты выдержали столько казней, столько парадов, но такого яростного КАРНАВАЛА, как этот, не видела никогда.
Площадь прогнулась под тяжестью толпы, напомнив гигантскую чашу, полную всяческих каверз. Площадь была пьяна.
Почти посередине площади уходил в небо толстый канат, которого сейчас никто не замечал, его разлохмаченный конец висел над толпой метрах в трех. Укреплен он был на длинной железной перекладине, на высоте самого громадного из обрамлявших площадь домов.
Канатом обычно пользовались бродячие акробаты.
Сейчас его освещала иллюминация праздника.
На самом краю перекладины, над свисающим канатом, обхватив колени руками, на большой высоте сидел человек в темно-красном трико. Он не смотрел вниз; ему хватало звуков КАРНАВАЛА: рев толпы, взрывы петард, хлопушек, треск тысяч бенгальских огней – все сливалось в мутный, навязчивый кошмар.
Человек смотрел вниз устало и безразлично. Он думал: «Я мог бы заставить этих людей позабыть о КАРНАВАЛЕ, задуматься о завтрашнем дне… Я же мог, как делал не раз, позабавить их, но мне надоело быть их забавой. Сегодня я остался в этом городе не затем. Хочу позабавиться сам. Моя труппа ушла отсюда еще сегодня на рассвете, ей не придется платить за мое легкомысленное поведение; за все расплачусь сам».
Его лица коснулся холодный, трезвый ветер высоты и моря.
Человек встал, вынул из-за пояса факел, зажег, поднял его над площадью, над волнами голов, – шальных, веселых, пьяных.
Высоко-высоко на узкой перекладине стоял коренастый человек, затянутый в свое привычное темно-красное трико, его волосы трепал тот самый ветер, что напугал флаги кораблей в порту, тот, что уже два часа шнырял по городу, тот, что не любил шутить.
За спиной у человека висела его старая гитара, а он забыл, где он, зачем он, войдя в какой-то полусон…
Его разбудила опасная, густая тишина под ним. Она поднялась и, настигнув его, обожгла.
Тут он вспомнил, зачем горит его факел, понял, что обнаружен и чего от него ждут. Тишина лопнула быстро, извергнув злобную брань, визг, непристойные шуточки, крики восторга и, конечно, просьбы спеть: видно, здесь его еще не забыли; вся площадь стала сплошными: «Хочу!», «Желаю!», «Жажду!».
Человек был серьезен, даже мрачен, но как он смеялся в душе над жалким, шатким своим величием, как и над жарким, жадным безумством толпы, которое завтра превратится в головную боль.
Человек погасил свой факел о перекладину, снял со спины гитару и во вновь наступившей тишине взял первый аккорд.
Он решил отрезвить толпу.
Со страшной, головокружительной высоты сорвалась вниз песня, звучавшая странно и дико.
Порой казалось, голос певца готов был оборваться, но он тянулся, рос и крепчал над толпой, рассыпался на многие звуки и вновь звучал как строгий, мощный хорал, будто пел не один человек.
И гремела гитара над площадью.
О чем пел он? Слова не могут помочь. Это была песня волчьей свободы, песня птичьей осенней тоски; в ней обнялись любовь и ненависть, жизнь и смерть.
Вот она окончилась на середине слова, на полувыдохе, на полузвуке…
Тогда он, недопевший песню, снял с плеча гитарный ремень, обеими руками поднес гитару к губам и, поцеловав ее старое деревянное тело, поднял ее высоко над толпой и разжал руки…
Толпа охнула и раздалась…
Гитара умерла легко, разлетевшись на мелкие щепки.
