По весне они сбросят свою старость, и корабли, широкой грудью разбивая волны, лягут на курс – куда их поманит пение моря, куда им предскажут царапины на днище.
Мед и кармин
В малиновом, как отпечаток губ на стекле, мареве тонет город. Город-орган: тонкие башни, кружевные стяги, хрустящие от морской соли.
Город охраняет море, янтарное, сонное, заслоняет широкой грудью от пресных ветров земли.
Длинномордые звери с блестящими от росы карминовыми спинами степенно движутся по узким древним улицам,
Как только море откроет глаза, орган выдохнет низкую ноту, рассеивая туман-морок, и мир ускорится.
И вот уже улицы, мощенные медово-желтым камнем, полнятся напевной речью, на каменистых пляжах дети с рук кормят волны крошками утреннего хлеба, напитанного сладким, душным запахом ушедшей туманной дремоты.
Белые стяги, поскрипывая между жерновами ветра морского и ветра земного, передают новости с материка. Порой в передачу вклиниваются голоса птиц, и тогда звери городских извозчиков замирают, навострив уши, и шумно втягивают воздух ноздрями, а шерсть их тонких шей стоит дыбом.
После полудня сытое море дразнит город высокими волнами, тот в ответ поет высокие ноты, и летние кафе, не знающие зимы, заполняются зеленовато-острыми ароматами пышущих жаром обедов.
Из глубины материка идут караваны, чтобы успеть точно к прибытию корабля из-за моря. Еще за день пути от города вестовые птицы, сложив крылья, круто разворачиваются в воздухе, едва не сталкиваясь с землей, и возвращаются домой. Караваны продолжают путь, и песочной масти вьючные звери, такие же длинношеие, нервно дергают ушами.
Люди, прибывающие в город впервые, надевают мягкие плотные наушники, приглушающие звучание города, и потрясенно озираются. Ночью спят беспробудным сном, сраженные неожиданно обрушившейся на мир тишиной, чихают во сне, когда марево поднимается над улицами и вползает в дома. Редко улыбчивый дворник заметит среди городского мусора наушники – погрозит городу пальцем с затаенной радостью: в голос улиц вольется новый чужой напев, кто знает, из какого далека. Дети выучат новую колыбельную – петь засыпающему морю: спи, море, всю ночь спи, дай дорогу кораблю огромному, в твоих руках беззащитному.
Нежность
Тонкие пальцы толкают яблоко по столу, восковые бока отражают свет заходящего солнца. Радио тихонько мурлычет о вчерашних новостях, которым еще только предстоит случиться. Тонкие пальцы вытягивают из пачки «Эссе» тонкую сигарету, и розоватый, как утренний туман, дым смешивается с закатными лучами.
Мужчина по другую сторону стола ловит яблоко и отмахивается от дыма. Дым похож на ее локоны, бросающие тень на большие зеленоватые глаза.
– Расскажи мне про нежность, – говорит мужчина и лукаво улыбается. У него во рту короткий карандаш с острым грифелем, он перекидывает его из одного уголка губ в другой, как будто смеется над девушкой.
– Нежность – это когда мелкие мертвые камни под твоими каблуками поют песни птиц, улетающих, чтобы никогда не вернуться, потому что у них нет такого инстинкта. Нежность – это когда ты на последние деньги покупаешь вместо сигарет душные летние цветы и дышишь ими, точно они последний в этом мире источник кислорода.
«Нежность, – поет хриплое радио, – это когда тонкокрылые самонаводящиеся ракеты встречаются над песками иноязычных краев и расплавленным металлом разливаются по земле. Нежность – это когда сердцебиение моря замолкает на сотую долю секунды и инфарктом, разрывом аорты, тысячей оборвавшихся тромбов любовь свою выбрасывает на берег – китами крутобокими, кораблями хрупкими».
Нежность, – катится по полу яблоко зеленоватыми боками, – это дым, нарисованный карандашной пылью по шее, локонами по пальцам, узкими бедрами, насмешливыми взглядами, крошками табака на ревнивых губах.
Алиса в песке
(Сказки о проклятых детях)
В белом халате с розовым пояском, в белых туфлях и с белым бейджем на груди выходила Алиса в весну – за воротами трепетали на ветру тонкие, словно больные, листья. Садилась на прогретую неласковым солнцем лавку, курила и снова уходила в свой уютный и недобрый стоматологический кабинет. От песка щипало глаза, от недосыпа жгло в носу, от крепких сигарет шумело в ушах.
Блекло-рыжий, выцветший от солнца и ветра огромный, грузный кот вспрыгнул на скамейку, умывался независимо и молчаливо.
Алиса выдохнула дым и прикрыла глаза. Каждую весну кот приходил и светил наглой мордой у дверей клиники. Никогда не мурлыкал, никогда не мяукал, не пил молока и не ел угощений. Ей даже стало казаться, что каждый год наступала одна и та же весна – неизменная и неизбывная, холодная, она забивалась в туфли, натирала мозоли на пятках, сыпалась пылью сквозь пальцы.
Алиса злилась – кот никогда не отвечал ей. Она рассказывала ему о своих печальных романах с неудачниками – он дергал усами и убегал – она не могла уследить, куда, точно он просто растворялся в голубоватом мареве.
