ЛЕТО – ЛЕТО и другие времена года

странного театра, где автор и исполнитель – один человек и, собственно, только он и может быть на сцене. Потом пришло решение, и появился спектакль «+1». То есть мне нужно было перейти из одного сценического возраста в другой. После спектакля «+1» только через три года я показал «Прощание с бумагой», и это была совершенно ясная тема, практически лекция. Спустя ещё три года я выпустил «Шёпот сердца», где впервые исполняю роль не человека, а органа. Я выступаю от имени человеческого сердца, которое не всегда согласно с человеком. И здесь впервые зритель не может сказать, что со сцены Гришковец говорит то или другое. Он должен сказать, что это говорит сердце. Самым сложным оказалось говорить о себе в среднем роде. На одном из спектаклей – а я сыграл его уже пятьдесят один раз – я вдруг увидел, что забыл снять обручальное кольцо. Я прервал спектакль, чтобы снять его, потому что не может быть обручального кольца у сердца, у него и рук-то нет.

– И всё-таки – что дальше? Вы уже знаете, каким должен быть следующий спектакль театра Евгения Гришковца?

– Нет. Я знаю, чем буду заниматься, но какое развитие получит мой театр, я не знаю. Когда я сыграю «Шёпот сердца» в сотый раз, мы наметим план записи его видеоверсии, потому что к этому моменту спектакль приобретёт некое композиционное совершенство, и после этого я запишу его в виде книги, которую можно будет опубликовать. Текст есть, но за год существования спектакля он сильно изменится. Я его опубликую весной, к этому моменту спектаклю исполнится год. После этого мои обязательства по отношению к этому спектаклю будут закончены, и я смогу позволить себе думать о следующем.

– Я видела «Шёпот сердца» в феврале, и он мне показался живым и даже пульсирующим, что ли, потому что реакция зала в некоторых местах была совершенно неожиданной. Вы вступали в диалог со зрителями, и это тоже становилось частью действия. Очевидно, что спектакль меняется. Он сильно изменился за полгода?

– Да, конечно. Каждое выступление становится новой редакцией. Каждый спектакль, исполненный в тот или иной вечер, является новой редакцией, которую зафиксировал для себя только зритель, видевший этот спектакль. В другой вечер другой человек увидит другую редакцию. По-другому быть не может, потому что я же текст не выучиваю, во время спектакля я его даже не вспоминаю. Мне его не нужно вспоминать. Он мой. Я говорю смыслами в рамках очень жёсткой композиции и времени. Потом это будет задокументировано, потому что художественным произведением является не текст, а сам спектакль. Но я хочу сказать, что внедрение зрительного зала с любыми репликами спектаклю мешает. Когда зрительный зал внедряется в ткань спектакля чем-то непредвиденным, чаще всего это бывает ярче, веселее, чем то, что задумано мной. Людей это отвлекает, они запомнят скорей эти вот забавные моменты, чем художественное высказывание. Я этому не рад, но я вынужден защищать свой театр, и я его защищаю всегда живым откликом на всё, что происходит, потому что мой театр не может пропустить мимо ушей звонок мобильного телефона или какую-то реплику из зала. Мой театр не закрыт четвёртой стеной, а, наоборот, всё время обращается к зрителю. И если зритель ведёт себя неадекватно, мой театр должен отреагировать.

– Вы как-то говорили, что хотите выйти за рамки моноспектакля, сделать спектакль на двоих.

– Получится у меня такой спектакль или нет, я не знаю. Мне нужен соавтор. В идеале два писателя должны быть на сцене. Для моего театра очень важно, чтобы именно автор выходил к публике. Если бы публика знала, что для меня, стоящего на сцене, пишет другой человек, никто бы на меня не пошёл. Как никто бы не пошёл на исполнителя-Окуджаву или исполнителя-Высоцкого. Людям необходимо знать, что перед ними автор, только в этом случае возникает то доверие и та ответственность, которые здесь необходимы.

– Предполагаете ли вы продолжить работу с грузинским ансамблем «Мгзавреби»?

– От них зависит. Мы разные по возрасту, эти ребята все на двадцать лет младше меня, они находятся в процессе становления и решают собственные задачи. Музыкальные, художественные. Мы не планировали делать целый ряд альбомов или создавать какую-то совместную стратегию существования. У меня есть другие предложения, люди показывают мне свою музыку, но пока из этого ничего не выходит. Но я не существую в разных жанрах, я существую как писатель, который выступает с группой, или писатель, который делает свой театр.

– А я читала где-то, что вы мечтаете поставить оперу. Или это была шутка?

– Я такого не говорил никогда. Если вы прочитаете где-то, что я ставлю оперу или ставлю кино как режиссёр, знайте, это значит, что Гришковец сошёл с ума и больше им интересоваться не стоит.

– А если вам предложат возглавить театр? Настоящий театр, с труппой.

– Я никогда за это не возьмусь. Художнику это не нужно. Художнику не нужны никакие структуры, художественные мощности, коллективы. Ему это только мешает. Есть большие артисты, которые руководят театрами, но это именно артисты. Мы знаем, что Олег Павлович Табаков руководит театром. Но он артист, а не автор. Есть режиссёры, которые руководят театрами. Когда это театры, в которых весь репертуар сделан этим художником, такое можно допустить. Но когда это театр, в котором работают разные режиссёры, – это чушь собачья, и ничего из этого не выйдет. Чем крупнее режиссёр как художник, тем хуже он как художественный руководитель. Потому что он не должен допускать инакомыслия или ему нужно отказаться от художественного руководства. Вообще стремление возглавить какие-либо структуры пагубно для художника. У меня был такой опыт, и я знаю, что руководить коллективом – это большой грех, и не надо брать его на душу.

– Трудно ли даётся переход от театра к литературе? Приходится ли вам, как некоторым известным писателям, привязывать себя к стулу, чтобы написать очередной текст?

– Поскольку я объехал всю страну и сыграл во всех театрах, которые можно назвать театрами, это уже замкнутый круг. Зимой и летом, во время пауз, я