пишу, если есть замысел, либо планирую спектакль. Довольно длительное время у меня нет больших литературных замыслов, поэтому я впервые за пятнадцать лет думаю взять отпуск на полгода, а может быть, и год. Сделать перерыв в гастролях, чтобы продолжить литературную деятельность.
– Спектакль «Как я съел собаку» как раз на это и был рассчитан, мне хотелось проверить, насколько человеческие переживания, человеческий опыт универсален. Проверить это можно было только в театре. Литературный опыт не дает такой возможности, потому что человек покупает книгу, уносит ее домой, и что с ним происходит в процессе чтения, мы узнать не можем. У меня уникальный писательский опыт, поскольку я сто вечеров в году, то есть каждый третий вечер, провожу в огромной аудитории, где семьсот – восемьсот, а то и тысяча человек демонстрируют мне свою реакцию на сказанное мной. Если читатель остаётся с книгой один на один, здесь совсем другое дело. В зале сидят люди разного возраста, разного опыта, разного пола, в конце концов, но во время спектакля они должны быть единой публикой, и я должен найти такое художественное высказывание, чтобы оно было понятно и могло быть присвоено человеком. Тем, который пришёл в театр. Иногда, если у меня есть сомнения, я проверяю свой текст в какой-нибудь компании. Просто рассказываю фрагмент будущего спектакля и смотрю, работает или не работает. Я иногда думаю: а может быть, это мои экзотические мысли и другому человеку они будут непонятны, неинтересны и не близки. У меня нет редактора, нет советчиков, нет человека, мнение которого было бы для меня авторитетно. Потому что свой театр я знаю лучше всех в мире. И текст, который я пишу, я тоже знаю лучше всех в мире. Я очень уверенный в себе автор. Я не очень уверенный в себе человек, который много сомневается и совершает очень сомнительные поступки, но автор я очень уверенный. Я одиночка. Те люди, которые занимаются коллективным творчеством, которые делают коллективный театр или кино, или уж тем более те, которые занимаются коллективным эстрадным творчеством, представить себе не могут тот способ, которым я делаю спектакли. Я один. Совсем один. Это не очень весело, и тем не менее это кристально. Потому что мне никто не может помочь и никто не может помешать.
– Во время спектакля, во время исполнения я всегда с собой в ладу. Это настолько чудесное существование… Мне доводилось играть спектакли с высокой температурой, и как только я выходил на сцену, я начинал чувствовать себя прекрасно. После спектакля я ставил градусник, и он показывал 36,6. Через час температура снова поднималась, и хворь возвращалась, а на сцене все было идеально.
Много было приключений за последние две недели, в основном мелких, но всё – неприятных. Весь прошедший тур прошёл под знаком неприятных неожиданностей. Однако были и серьёзные нервные встряски.
Когда тур проходит хорошо – а что значит хорошо: без транспортных и технических накладок, без проблем с гостиницами и организаторами, без погодных фокусов – мы всегда радуемся. Спектакли в гастрольной деятельности – самое приятное и радостное дело, а время на сцене для меня – самое лёгкое и счастливое.
Начинался тур радостно. В Санкт-Петербурге, в общем-то, повезло с погодой. Играл я в Театре имени Комиссаржевской, в котором не работал года четыре, а то и больше. Это очень приятный театр, красивый и расположенный в чудеснейшем месте. То есть театр удобен и артистам, и зрителям, он даёт ощущение события похода в театр.
В Питере сходил на концерт симфонической музыки, впервые был в концертном зале Мариинки, впервые слушал оркестр Мариинки под управлением Гергиева, по его же личному приглашению. Впервые слышал звучание оркестра в столь совершенном акустическом пространстве. И, опять же впервые, был на столь мощном симфоническом концерте. Я слабо знаю симфоническую музыку, можно сказать, совсем не знаю. Бывал на нескольких великих балетах, в Европе несколько раз бывал в опере… Впечатление я получил огромное!
В первом отделении маэстро исполнил симфонию Брукнера. Не помню какую, для меня – первую. Пережить мне её было непросто. Несколько раз я совершенно уходил от музыки во внутренние блуждания и дебри собственных размышлений. Потом мне сказали, что именно так и надо слушать большую симфоническую музыку, а я переживал, что не могу сосредоточиться.
Во втором отделении концерта тощенький лауреат последнего конкурса имени Чайковского, невероятно длиннопалый француз, весьма нервно, нарочито артистично и страшно фальшиво исполнил несколько произведений Листа в сопровождении гениально звучащего гергиевского оркестра. А в фортепианной музыке я уже кое-что понимаю.
Меня удивила записная симфоническая публика, она внешне очень отличается от той, которая ходит в театр. Я с благоговением смотрел на неё и был уверен, что незаслуженно занял чьё-то место в зале.
Однако многие во время исполнения Брукнера откровенно дремали или скучали, французу же они устроили невероятную овацию, несмотря на откровенно слабое выступление, изъяны которого были для меня очевидны, точнее, слышны. Они пять или шесть раз вызывали его на бис. А этот наивный юноша искренне верил в свой грандиозный успех…
После его выступления оркестр и маэстро играли Чайковского, «Щелкунчика». Однако после выступления француза четверть зала спокойно, а то и демонстративно покидала свои места. Я был удивлён, возмущён, потрясён. Как же так?! Как можно уходить, когда великий, любимый дирижёр и весь оркестр
