Еще на вокзале удалось хватануть морозного московского воздуха вместе с русским матом:
Мы попали в обычную московскую коммуналку с длинным коридором, общей кухней и туалетом. Родственница приятеля занимала со своим нынешним мужем две довольно просторные комнаты. Он (как оказалось, то ли бывший летчик, то ли охранник Сталина) был в ту пору пожилым и немощным, так что их брачный контракт был заключен с двусторонней выгодой: он получит уход, она – московскую прописку, а после его смерти и жилье в Москве. Как они нашли друг друга – не знаю.
Прожив там несколько дней, мы легко настроились на московский ритм: изучили карту метро, умели бросать жетоны и проходить к эскалатору, спускаться к поездам и подниматься на поверхность. Москва произвела на нас, провинциалов, сильное впечатление. Наш русский москвичи угадывали легко, спрашивали: «
В «Букваре», по которому я учился в первом классе, на первой странице был трогательный рисунок: Мавзолей и бесконечный поток людей на Красной площади. Этот поток формировался в Александровском саду на протяжении нескольких часов, а потом выходил на площадь, где все направлялись посмотреть на вождя. Где-то в стороне от Исторического музея была комната для хранения вещей, что, по мнению охраны, представляло опасность для вождя мирового пролетариата. Даже при входе в сам мавзолей переодетые в гражданское гебешники внимательно следили за каждым, кто входил внутрь. Быть в Москве и не видеть Ленина – это то же, что быть в Риме и не видеть Папы Римского. Но в Рим нас не пускали, поэтому приходилось довольствоваться Лениным.
Январь 1982 года в Москве – типично московский январь: падал снег, держался мороз на уровне 15–20 градусов, город узнавался по когда-то услышанным топонимам:
При входе на Ваганьковское кладбище нас заприметил местный барыга, который быстро сообразил, с кем имеет дело: «Высоцким интересуетесь?» – и потянул нас куда-то в сторону от могилы Высоцкого, засыпанной снегом и цветами. Мы шли за ним по глубокому снегу; наконец, он остановился, расстегнул верхнюю пуговицу своего темного импортного пальто и вытащил из внутреннего кармана большую пачку фотографий: Высоцкий с Мариной Влади, на кухне, на судне «Шота Руставели», с сигаретой, в фуражке. Высоцкий на фотографиях выбивался из привычного представления о советском актере и поэте, ведь его песни всегда были с подтекстом, а эти фото свидетельствовали о живом человеке. Цена, которую загнул кладбищенский барыга, была слишком высока для наших студенческих карманов, и мы вежливо ему отказали. Но барыга не отступал, он доставал из внутреннего кармана другие пачки фотографий, вытаскивал их и, как филигранный картежник, разворачивал перед нами Высоцкого неподалеку от его могилы. Бизнес уже тогда переступал все границы, в частности моральные.
Не поладив с продавцом Высоцкого, мы снова направились к могиле поэта и постояли там без цветов, цена на которые зашкаливала.
Через год меня остановил в институтском коридоре М., с которым мы путешествовали в Москву. Он отвел меня в сторону, вытащил из внешнего кармана куртки цветной буклет о Высоцком, только что изданный Союзом кинематографистов или театральных деятелей СССР. Я мигом просмотрел это издание.
– Где ты его взял? (Мне не верилось, что даже после смерти Высоцкого в Советском Союзе возможно что-то подобное.)
– Купил в киоске «Союзпечати».
Мы решили, что на сегодня наши занятия уже окончены, поэтому поспешили к ближайшей троллейбусной остановке. Скупать буклеты Высоцкого начали с центра. Но быстро убедились, что кто-то это уже сделал до нас, – не удивительно, ведь в центре обычно жили освободители, их дети и внуки, которые всю русскоязычную литературу гребли килограммами. Кроме того, такой буклет был вполне пригодным товаром для черного книжного рынка, который в Тернополе процветал. Зато на БАМе и Восточном продавщицы киосков, бабушки пенсионного возраста, подрабатывавшие продажей газет и журналов, радостно вываливали перед нами все экземпляры буклета, радуясь, что двое безумных студентов помогут им выполнить месячный план.
После такого рейда два червонца из стипендии, которую нам выплатили только вчера, исчезли.
Мы стояли рядом с последним нашим киоском, с карманами, набитыми буклетами, и раскуривали одну сигарету на двоих. Отсыревшие спички никак не зажигались, спас случайный прохожий, у которого удалось стрельнуть еще одну сигарету и подкурить.
Мы курили, грея в рукавах курток раскрасневшиеся от мороза ладони, и радовались. Из киоска, из тепла, которое создавал незаконный калорифер, с интересом смотрела на нас продавщица.
Снежные тучи, серые, как зэковский ватник, надвигались на город.
Пронзительный февральский ветер задувал наши сигареты.
А мы на этом ветру упивались свободой.
Возвращаясь на третьей полке общего вагона из Джанкоя, из южной жары, после месяца в студенческом отряде на консервном заводе, ты вез с собой не только около сотни заработанных рублей, несколько дефицитных украинских книг, бутылку крымского коньяка и игристое шампанское, которое от жары выстрелило на твои рубашки и книги, – ты вез с собой еще и музыку джанкойских дискотек, на которых только по случайности никто не побил вас, восемнадцатилетних студентов, худых, но наглых. Тебя сопровождал постоянный гул тяжелой авиации. (Военная
