часть стратегических бомбардировщиков была расположена как раз через дорогу от твоего общежития. Его каждую ночь штурмовали солдаты, мечтая развлечься в курятнике студенток-филологинь, составляющих большинство твоего отряда.) А еще – евпаторийский пляжный песок, пение кузнечиков в пересохших травах джанкойской земли, пьяное бурчание дяди Васи (он всегда напивался после смены, выстраивал нас, разомлевших в послеобеденную пору, в лабиринтах деревянных ящиков и ругался матерно, потом отходил и начинал плакать – так действовала на него «белочка»).
Джанкой, по сути, первая железнодорожная станция при въезде в Крым: солончаки, выгоревшая земля, покрытая белой плесенью соли, какие-то заплавы. Город, как разжаренное сердце Крыма, выглядел слишком типичным для южных городов: с одноэтажными белостенными домами, рядами высоких тополей, равнинный, с размытым центром и разбросанными по всему городу промышленными зонами, в одной из них был консервный завод. Нас поселили на окраине, возле скоростного шоссе Москва – Симферополь, на завод мы добирались желтым ЛиАЗом. Околица действительно выглядела убого: несколько общежитий с выгоревшей некошеной травой и заасфальтированными площадками, на металлических турникетах которых было развешано белье.
Строки Марины Цветаевой «А за спиной была пустыня/ И где-то станция Джанкой…» как-то скрашивали невыразительность этого города. Благодаря Цветаевой я отнесся к Джанкою иначе, по крайней мере его фиксация в поэтическом тексте придавала почтенное метафизическое значение этим тополям, железнодорожной станции, домам под красной черепицей, консервному заводу, его продукции и моим страданиям юного Вертера. Встретившись с мемориальной Цветаевой в 2008 году на тихой берлинской улочке, я вспомнил это ее стихотворение и Джанкой.
…Ты тогда вообще был не рад, что ввязался в этот студенческий трудовой отряд, хотя Крым тебе нравился. Можно было раздобыть какую-нибудь медицинскую справку и не ехать жариться целый месяц под южным солнцем, разгружая машины с помидорами, кабачками, огурцами и прочим. Можно было спокойно болтаться по Тернополю, попивая кофе и развлекаясь.
Ты возвращался разбитым, под стук колес стараясь впасть в беспамятство, но сквозь ритмичную музыку стука врезался ее голос, тебя сводил с ума запах ее тела – и ты закрывал глаза и хотел умереть, здесь, в этом вагоне на третьей полке, среди ровной степи, когда поезд, покинув Джанкой, с головой ушел в подсолнечные поля.
Джанкой останется для тебя на фотографиях, которые кто-то передаст через несколько недель после возвращения в Тернополь: групповые снимки с дядей Васей и женщинами-грузчицами с молотками, сбивающими деревянную тару; пляж в Евпатории, дискотека, поездка в авиационный полк с шефским концертом, во время которого под зрителя скрипели клубные стулья, солдаты, раздевающие жадными глазами филфаковских девушек.
В этой джанкойской сюите твоя музыка разломалась, как деревянный ящик с консервного завода, или выветрилась, как давно припрятанный спирт, или вылиняла вместе с осенним небом, простившись последним ливнем со всем летним разноцветьем. Какая-то важная часть той сюиты, тех нот-птиц, была всполошена бездумными порывами сделать что-то наперекор, смочена алкоголем, который вливался в горло буйной эйфорией, протрынькана в пивбарах, пропитанных сигаретным дымом, в непрерывных поисках новых чувих, в разговорах с приятелем, который, зная о твоих страданиях, воспользуется моментом и сам сделает ей предложение, – фактически предаст тебя, твои чувства, с каким-то непонятным тебе подлым удовольствием. Ну что же, ты отомстишь ему тем же, трахнув его широкозадую девку на географической площадке школы. Вы оба, довольные, будете пьяно хихикать в летней ночи, помяв спинами траву, а потом искать ее трусы.
Эту разломанную музыку ты нес в себе долго, – иногда она была свечой, иногда – музыкальной шкатулкой, иногда бутылкой водки или сигаретой, иногда – сложенным вчетверо листком со стихотворением, иногда засунутыми в карманы письмами, которые ты писал и не посылал ей. В день ее свадьбы ты набухался и решил, что лучшим подарком было бы появиться там за рулем бульдозера, который толчет гусеницами цветы, а вернее, твои чувства.
Но было поздно, ресторан закрывался, официантка выпроваживала загулявшихся посетителей, музыканты который раз подряд играли «Миллион алых роз».
Свадьба, наверное, достигала своего апогея, и молодая пара, принимая подарки, готовилась к брачной ночи.
На выходе из ресторана ты погасил сигарету и выпустил с дымом эту музыку.
«Finita la comedia», – сообщил измученной официантке и пошел к стоянке такси возле универмага.
Ты, третьекурсник, сопровождаешь молоденькую, но опытную, со слов кентов, лярвочку к ее дому. В подъезде между этажами вы целуетесь. Она ловко шарит руками в нужных местах. Вынимая ключ от квартиры, объясняет, что мать придет после пяти, а отца у нее нет. Отсылает тебя помыть руки, а сама из холодильника извлекает кусок «докторской» и бутылку «чернил». Целуясь на диване, ты ощупываешь ее задницу в колготках, порванных в нескольких местах, которые она ловко стягивает, задыхаясь от страсти.
Месяца через два она сообщает тебе по телефону (ты стоишь в телефонной будке на остановке возле своего дома), что вернулся ее бывший пацан, и у них все серьезно, она не жалеет, что между вами
Недавно ты спросил давнего приятеля, с которым не виделся уже несколько лет:
– Слушай, а как мы тогда находили друг друга – без мобилок и Интернета?
– Чуйка.
Была суббота, мы прогуливались по Театральной площади перед местным театром.
Молодая пара фотографировалась, свидетели и свидетельницы весело хохотали.
