Куры не летают (сборник)

Рыжая приблудившаяся дворняга с обвисшими сосками слизывала с асфальта крошки.

На противоположной стороне площади работал прокат детских автомобилей, машинки гудели, как осенние пчелы.

В самолете ты всю дорогу слушал джаз, раз за разом снимая наушники, щелкал по каналам, убеждаясь, что от кантри, рока или даже классики почему- то именно во время перелета тебя ломает.

Ты прилетел другим в этот город – с другой музыкой.

7. Фанера над Парижем

Осень меняла все. Город – огромный корабль, готовый войти в зимние воды без всякого командирского приказа, менял свой курс и выходил навстречу дождю и снегу.

Зачастили дожди, на вокзал поезда местного значения, матрисы, привозили запахи осенних полей, выкопанной картошки, яблок и груш, привядшей зелени, и влажный запах земли зависал на улицах.

В центре с тротуаров у кофеен убирали внутрь столики и кресла, запах кофе и коньяка исчезал за закрытыми дверями «Музы», жизнь пряталась в уют застолья. Затяжные дожди загоняли завсегдатаев в задымленные помещения кофеен, переполненные голосами, смехом, громкими разговорами, – здесь текла жизнь, здесь ее прожигали. Эта невидимая линия отделяла пивохлебов и повес от окружающего мира – улиц, магазинов, киосков, кинотеатров, БАМа и Восточного, Загребелья и Старого парка – его называли по-разному. Лучше всего подходило слово «Центр». Это магическое пространство творили несколько улиц, которые как-то сохранились после штурма советских войск в 1944 году. Для меня сам центр был очень ограниченным пространством: несколько кварталов от улицы Сагайдачного и Валовой, ряд старых домов у швейной фабрики и улицы Каминной, – мимо областной библиотеки и дальше – к Театральной площади, – они определяли в моем представлении сущность Тернополя, его европейскость, его разрушенную и уже никогда не возродившуюся топографию, его образ человеко-коня, кентавра, «смесь бульдога с носорогом».

В Тернополе, как это свойственно галицким городам, одновременно уживались различные временные слои: австро-венгерский и польский – центр и Новый Свет, хрущевский – микрорайон Дружба, начало брежневской поры – Восточный, развитой социализм – БАМ, канун упадка советской империи – Аляска, Канада.

Поэтому (или не поэтому), но в 80-е годы БАМ пер на Восточный, Новый Свет – на Старый парк, Дружба шла на Центр – каждый участок города имел детскую комнату милиции и, соответственно, своих героев. Советские подростки, наслушавшись уголовных песен Высоцкого и Вилли Токарева, формировали свой кодекс чести и порядочности, который часто совсем не совпадал с кодексом строителя коммунизма, защищали свою «малую родину» с вызывающей яростью. Чужака сразу вычисляли, расспрашивали, кого он знает из Старого парка или Центра, и если это был обычный мужик, не посвященный в тонкости локального патриотизма, то этот вечер не сулил ему ничего хорошего.

Другим популярным видом развлечений среди тернопольских пацанов были ходки: вооружившись кастетами, арматурой, металлическими цепями и палками с заточенными концами, идти к рабочим общежитиям бить «быков», сельских хлопцев, работавших на комбайновом заводе, на текстильном комбинате или на радиозаводе. Возле таких общежитий постоянно дежурили милицейские машины, были комнаты дружинников. Но в какой-то момент вдруг из ниоткуда, как саранча, налетала стая вооруженных пацанов, которые крушили все на своем пути и лупили всех, кто попадал под этот смерч. Сыпались битые стекла в окнах, потрескивали искрами разбитые фонари, а через несколько минут милицейские ВАЗики с включенными сиренами мчались, раздирая пронзительным звуком и фарами тьму осенней ночи.

БАМ в 80-х еще достраивали и одновременно начали заселять. Подавляющее большинство жителей этого микрорайона составляли выходцы из сел, а теперь рабочий класс, который производил свеклоуборочные комбайны, шоферил, строил дома, ремонтировал дороги, убирал. Долгое время на БАМ можно было добраться только знаменитым автобусным маршрутом № 20. По этому направлению ползли старые ЛиАЗы и несколько новых «икарусов», в которые набивалась тьма пассажиров: рабочие после заводских смен, пенсионеры (им всегда не хватало места, они сокрушались о морали молодежи или об урожае этого года и знали обо всем на свете), пьяные юнцы, которые вызывающе дышали тебе в лицо смесью перегара и сигаретного дыма.

БАМ быстро разрастался, к нижнему прибавился верхний, Центральной улицей нижнего была улица Чалдаева, а верхнего – Киевская, условная граница проходила по улице Пушкина. Нижний и верхний БАМы тоже враждовали, но не так отчаянно. Ништяк было посидеть с чуваками у подъезда и погорланить песни, за джинсы могли побить, кожанку могли снять, джинсовая куртка подвергалась опасности, на дискотеках всегда были разборки, пили в основном чернила, курили сигареты с фильтром по 40 копеек («Космос» по 70 копеек считался высшим пилотажем). Кино смотрели советское и зарубежное, разрешенное цензурой. Почему-то считалось, что французские фильмы – о сексе, индийские – это песни и танцы, американские – о неграх и безработице, югославские – о вожде индейцев с Гойко Митичем. В кинотеатры бегали не только смотреть фильмы, а что значительно важнее – целоваться в темноте и щупать подружку.

В театр нас, школьников, водили насильно, распространяя билеты среди учащейся молодежи. Пожалуй, руководство театра и актеры не раз жалели, когда на верхние ярусы набивались ученики ПТУ и старшеклассники школ, а в партере сидели учителя и избранные девочки-отличницы. С началом пьесы на ярусах не утихал шум, скрипели старые стулья, беспрестанно хлопали двери, то тут то там слышались визги, комментарии, смешки, хохот – все это очень мешало актерам играть свои роли. Завуч по воспитательной работе и мастера ПТУ мотались по этажам, успокаивая распоясавшихся воспитанников.

Как-то втроем мы решили: не пойдем в школу, лучше свободно покурим в подвале дома (где жил Ю.). Было десять утра – самое безопасное время, все взрослые на работе, никто не потревожит. Но если бы кто-то и спустился в подвал за картошкой или взять банку с помидорами, то мы