бы сразу его заметили: из нашего закутка просматривались почти все ходы и выходы. К тому же, пока кто-то вкручивал бы лампочку, чтобы посветить себе, мы могли свободно юркнуть оттуда восвояси, чтобы избежать каких-либо столкновений и вопросов, мол, почему мы в это время находимся здесь.
Мы сидели и курили по очереди «Беломорканал». М. рассказал, что некоторые из пацанов пробовали коноплю, от нее можно здорово кайфонуть, – об этом ему говорил один чувак с нижнего БАМа. Ю. подбросил интересную идею: его отец прячет пневматическую винтовку, он знает, где, и давно запасся пулями, и мы можем пострелять здесь, в подвале. Нам всем трем идея сразу понравилась, и минут через десять Ю., сбегав на четвертый этаж, принес замотанную в простыню винтовку. Из внутреннего кармана пиджака он достал сложенные вчетверо портреты двух членов Политбюро на мелованной бумаге. Я прицепил их один возле другого на кирпичную стену, прижав гвоздиками, которые валялись под ногами. Мы отошли от стены шагов на десять, и каждый стрельнул по три раза. У членов Политбюро уже были продырявлены лбы и уши.
А когда Ю. предложил отстрелять еще по три патрона, кто-то из нас услышал шаги. Ю. мгновенно отбросил в сторону винтовку, и мы втроем застыли под взглядом соседки Ю. (она работала начальником детской комнаты милиции) – надо же, ее как раз принесло в этот момент за картошкой! Продырявленные члены Политбюро из-за наших спин умоляюще смотрели на нее.
Это была труба: мы не пошли в школу, стреляли из винтовки (в членов Политбюро!) и к тому же курили – полный набор, чтобы попасть на учет. К тому же дело из хулиганства могло перерасти в политическое, и потащили бы наших родителей.
Впрочем, глаза начальницы еще не привыкли к темноте, поэтому она не сразу разглядела нас (особенно членов Политбюро). Кто-то вовремя спохватился и сорвал злополучные портреты, засунув себе за пазуху, но запах сигаретного дыма выдал нас.
Прищурясь, она спросила: «Почему не в школе?»
«Ну, мы были у врача… – выкручивались мы, как могли. – У нас ОРЗ…»
«А лечились, значит, сигаретами?»
Тут мы расслабились.
Она, как оказалось, ничего не видела и не поняла.
Нас пронесло, как фанеру над Парижем.
На девятом этаже студенческого общежития из двери туалета (одного на блок из четырех помещений) всегда неприятно несло канализацией и ржавыми трубами. Бачок для слива воды не работал, а цепочку с эбонитовой ручкой хранил кто-то из жильцов, чтобы никто пришлый не мог воспользоваться. Душевую обычно закрывали на замок. Купались раз в неделю или в душевой (в подвале общежития), или прикрываясь оцинкованными тазиками в общественной бане в центре города.
В комнате, обклеенной вырезанными из журналов «Советский экран» портретами кинозвезд, к двум стандартным металлическим койкам и коричневым тумбочкам полагался стол, поцарапанный и грязный, а уж выцветшие дешевые коврики на стену могли купить на рынке те, кто хотел хоть как-то украсить эту убогость.
Родная партия, заботясь о моральной и физической чистоте будущих строителей коммунизма, следила за всем, что могло пагубно на них повлиять. Кроме учебы, молодежь могла ходить на танцы. Популярную тогда музыку голосистых итальянцев из Сан-Ремо еще разрешали. Пить в общежитии студентам запрещалось, но рейды по комнатам (их могли устроить деканат, партбюро, комитет комсомола или народный контроль) всегда давали один результат: из- под кроватей выгребались десятки пустых бутылок, которые не успели сдать в приемный пункт. Те, в чьих комнатах находили эту стеклотару, прощались с общежитием, а иногда и с обучением. Впрочем, лифт часто ломался, и до верхнего этажа партийно-комсомольские рейды доползали не всегда.
Запрещали в общежитии и секс, но подавляющее большинство таки с кем-то погуливали. К девушкам приходили городские парни, а парни приводили на ночь девиц, которые утром оказывались ученицами ПТУ. Не разрешалось слушать по радио «вражеские голоса», рассказывать политические анекдоты, пропускать занятия и многое другое. Несмотря на все эти запреты и рейды, другая, тщательно спрятанная и умалчиваемая студенческая жизнь продолжалась.
Мы догадывались, что в каждой группе были «дятлы», которые тайно стучали в деканат, партийным и комсомольским секретарям, некоторые просто работали на КГБ. Поэтому опасно было рассказывать анекдоты о Брежневе, слушать пластинки с записями Высоцкого и других бардов, читать какие-то слишком уж критикующие власть тексты. Не стоило хвастаться родственниками за границей, проявлять симпатию к украинской культуре (нужно было обходить некоторые темы, и мы знали, какие именно и почему).
Весь филфак проклинал и ругал несчастную Зину, которая поехала на три дня отдохнуть на какое-то озеро со своим парнем. Матери он, ясное дело, ничего не сказал, а та позвонила в милицию, и вскоре напуганную Зину вместе с ее чуваком уже везли в бобике в Тернополь. А еще через два дня понурая Зина стояла посреди самой большой аудитории, и там ее поливали словесными помоями комсомольские активисты, партийцы, преподаватели и декан. Алку, которая слыла «безотказной», поймали вовсе не на блядстве в общежитии, а на краже в ресторане «Украина». Вдвоем с подружкой они подцепили там чуваков постарше, те предложили им поехать на хату, Алка решила прихватить несколько вилок и ножей из нержавейки, чтобы и там есть как люди. Зоркая официантка задержала их на выходе. Чуваки немного подождали и ушли, а Алка только через год смогла заработать рабочую характеристику и возобновиться на заочном отделении. Саша-Гриша в куртке с надписью «Parmalat» и круглых очках под Джона Леннона приторговывал в общежитии дефицитными книгами, которые воровал в районной библиотеке. Ему можно было заказать Ахматову или Цветаеву, Лину Костенко или Генриха Сенкевича, и
