вскоре он за червонец привозил нужное тебе издание, объясняя, что вывел библиотечные печати специальним раствором, но дополнительно денег за это не возьмет. Он был своеобразным циником, возглавлял список злостных прогульщиков занятий, целыми днями лежал на своей кровати и курил или шатался по улицам и рынкам. Ни поэзия, ни проза, ни наши полемики обо всем на свете, ни словесная эквилибристика с цитированием сотен поэтических строк его не интересовали. Он не ходил на дискотеки и никогда не проявлял хоть какого-то интереса к девушкам. Валялся себе, будто Обломов, и пускал вверх дым. И только когда кто-то находился в комнате, Саша-Гриша философствовал: «Выпью кофе и буду думать о здоровье моей матушки, ведь матушка – это деньги, а деньги – это все». Он как-то сумел переползти на второй курс, но на этом все и закончилось: когда его личное дело разбирали в комитете комсомола сначала курса, потом факультета, Сашино-Гришиными подвигами заинтересовалась партийная организация факультета, и он вылетел из университета навсегда. Какой-то мифологемой девятого этажа общежития и филфака был рыжеватый парень Зима, о котором говорили, что он на первом курсе «поехал». Я увидел его в то время, когда он, подлечившись, вернулся к обучению и поселился в одной из комнат на девятом этаже. Сначала Зима не вызывал никаких претензий, но чем дальше он углублялся в науку и чем чаще посещал библиотеку, тем больше за ним замечали какие-то странности: например, он ходил по этажам голый и пугал девушек, при этом ржал, как молодой жеребец, каким-то странным придурковатым смехом. В конце концов в припадке он схватил своего сожителя за детородный орган, и тот, сообразив, что может лишиться самого важного, позвал на помощь. Парня скрутили и вызвали «скорую». Двое дебелых медбратьев вывели его из общежития в смирительной рубашке, и мы попрощались с Зимой навсегда: из дурки на филфак он уже не вернулся.
1984 год. Стол посреди комнаты, к нему придвинуты стулья и кровати. Компания ребят с разных курсов филфака начинает привычное застолье. Занятия отменили: два дня назад умер второй за последние два года генсек ЦК КПСС Юрий Андропов – в стране очередной траур. Эта смерть вызывает у нас, двадцатилетних, возрастающее недоверие к советской системе. Андропов попытался провести в стране сталинский шмон: проверяли в рабочее время кинотеатры и рестораны, решили бороться с коррупцией и еще что-то там вводить. Для нас самой большой андроповской заслугой была его дешевая водка «андроповка» (вот именно ее мы и распивали). На столе – две бутылки с зелеными этикетками, банка кабачковой икры, килька в томатном соусе. Кому-то стрельнуло в пьяную голову выбрать свое «политбюро». Мы хохоча распределяли посты в ЦК и КГБ, спорили, кто и за что должен отвечать, вовсю издевались над системой, которая уже начинала пробуксовывать. К счастью, на той тайной вечере не было иуды, и все закончилось прикольно: Квец получил бутылкой в лоб и несколько дней ходил перебинтованный, как красный партизан. За что и почему – никто уже не мог вспомнить.
Упадок империи (Советского Союза, страны, которая, казалось, существовала в нашем сознании как понятие вечное) начался давно, но свидетелями этого упадка, а затем и полного разрушения стали мы. Осознавали ли все мы тогда, что находимся в центре исторических изменений? Ведь такая ускоренная смена событий в целой стране – Национальные фронты в Прибалтике, война в Нагорном Карабахе, жертвы в Тбилиси и Вильнюсе, а впоследствии Народный Рух в Украине – создавали ощущение полной неуверенности и хаоса, который ураганом пронесся над огромными пространствами от Бреста до Сахалина.
Нам было едва за двадцать, когда объявили перестройку и новый курс партии, и почти под тридцать, когда Украина стала независимой. В таком молодом возрасте даже гибель империи, хаос в стране и разрушение всего, к чему мы привыкли и что казалось неизменным, не могло нас политизировать. Мы оставались молодыми шалопаями, которые жаждали развлечений, искали смысл во всем происходящем вокруг и, наконец, в нашей жизни.
Из окна бутафорского цеха театра видно памятник Тарасу Шевченко, который где-то присел. За эту сидячую позу скульптора много критиковали, но тот отбивался, объясняя, что, по его замыслу, это Шевченко периода «трех лет», который устал и присел на почаевских холмах. Позже, когда волна критики утихла, кто-то высказался, что сидячий памятник Шевченко – все же лучше, чем никакого (как, например, во Львове).
В бутафорском цехе работы нет.
Несколько сбитых досок, предназначенных для какой-то декорации, так и остались недокрашенными, и трудно было догадаться, что это за конструкция. Спектакль отменили, актерам не платят уже несколько месяцев, они немного побастовали, некоторые даже посидели на театральных ступенях, поставив перед собой шляпу, в которую так никто ничего и не бросил. Городская газета сделала об этом репортаж, но никакой широкой дискуссии или сочувствия граждан такая акция не вызвала. Всем было тогда хреново. Театр стоял на площади своего имени как заброшенный корабль, команда которого разбрелась неведомо куда.
В бутафорском цехе было только двое работников. Помещение, где готовили декорации (обтягивали материей, сбивали разнообразные конструкции, переделывали старые декорации на новые), было длинным с высоким потолками. На полу расстелено полотнище, повсюду полно банок с краской и бутылок.
Чувак высокого роста, который сбивает доски, в разговоре доверчиво матерится: кроет режиссера и главного художника – за придурковатость трактовки сценического пространства, замдиректора – что нет новых материалов для декораций, а худрука театра – за невыданную зарплату. Старший его лет на десять напарник, начальник цеха, за всех заступается, споласкивая в умывальнике два стакана и банку из-под майонеза.
– Еще лет пять назад все было: гастроли, зарплата, репертуар…
Длинный отмалчивается, он как раз раскладывает закуску на табуретке, проверяет, так ли сервировано, затем уходит в глубь цеха и с нашей помощью сдвигает несколько запылившихся кресел с подранной и засаленной обивкой. Вдруг длинный поднимает вверх палец и идет к окну: его внимание привлекла стихийная демонстрация перед памятником Шевченко, в основном сельские женщины в завязанных под подбородком платках и мужики в вышиванках.
