Мытарства на границе и перевезенный товар не гарантируют безопасность. Вслед за «бизнесменами» с торбами (а может, и наперегонки с ними) тянутся самые разные шайки украинских и российских уголовников, которые решили не оставлять бывших сограждан без присмотра и не отдавать их на растерзание польским злодюгам. Шайки получили контроль над рынками, потрошат автобусы, догоняют и останавливают перегонщиков старых авто, облагают данью даже уличных музыкантов, которые веселят польский уличный люд советскими хитами или фольклором.
Польская пресса и телевидение подавали обеспокоенные репортажи о рвачах с востока и о криминалитете, который уже обосновался в Речи Посполитой. Некий полковник полиции, блуждая глазами, убеждал сограждан, что полиция все знает и всех обязательно разоблачит и арестует, а замминистра внутренних дел объяснял все хозяйственными проблемами в России, Украине и Белоруси: мол, «ничего, господа, не поделаешь, но восточная граница – на замке».
Между тем криминал с востока налаживал свою деятельность, переправляя проституток, цистерны со спиртом, наркоту, цветные металлы, легко открывая подкупом тот «замок», о котором говорил замминистра. Эти ловкачи чувствовали себя хозяевами на вокзалах, встречая поезда из Украины и России, а также из Перемышля, набитые торгашами с товаром, и сразу требовали у них дань за возможность продвинуться на рынок (хоть там их ожидает уже другая братва, предлагая взять под свою крышу). Они крутились на авторынках, куда приезжали лохи с несколькими тысячами долларов в карманах, чтобы приобрести подержанный автомобиль, который пригнали поляки из Германии или Голландии. Лохов вычисляли безошибочно и заставляли делиться деньгами здесь, на месте, или пеленговали приобретенное авто и догоняли за городом. Платить или не платить – этот гамлетовский вопрос братва решала однозначно в свою пользу.
Даже ты, подойдя на Флорианской к двум уличным музыкантам, преподавателям музучилища, которые подрабатывали пением, согнал их с насиженного доходного места. Они приняли тебя за кого-то из братвы (скорее всего, из-за одежды: прикид ты уже себе приобрел польский и не был похож на человека на рынке). Ты хотел с ними поговорить как с земляками, но они торопливо убрались восвояси.
На Плянтах – алкоголики и бездомные, на площади Рынок – туристы, брички с лошадьми, кофейни, памятник Мицкевичу, костел Мариацкий, «Пивница под баранами», книжные магазины. Первым местом, которое ты посетил в Кракове, была кофейня «Vis-a-vis». Ты выбрал ее случайно. За стойкой бара торчал продавец пива, а ему ассистировала немолодая, без нескольких зубов и с неизменной сигаретой, официантка.
Помещение узкое.
Ты выбираешь свободное место с видом на площадь и заказываешь светлое пиво, кладешь на стол пачку сигарет и спички. Беззубая официантка подходит к твоему столику. Быстро протирает его и заменяет пепельницу, небрежно стряхнув на стол пепел. Она перебрасывается парой слов с постоянными клиентами – что-то о погоде и том, что,
От такого сервиса у тебя появляется ощущение, что ты, блин, в Европе. Вот же она – за окном этого бара, в баре, в пиве, в дыме, в куреве.
Ты переступил
Пресса писала о возвращении Мрожека из Мексики в Краков. Как будто бы он продал свое ранчо, потому что долгое время должен был ночью с ружьем в руках охранять его от банд местных преступников, из-за которых страдали все в окрестности. Вроде бы еще спросил жену: Париж или Краков? И та выбрала Краков.
Вообще, в Польше в то время сложилась интересная ситуация: с одной стороны, возвращались эмигранты, а с другой – подросло поколение Брульйон. А еще кибицы.
Мрожек смотрел сквозь свои очки, стоя на Каноничей, а я смотрел на Мрожека, как тот в белых кроссовках и в коротком кремовом пальто оглядывался вокруг. На голове у драматурга была английская шляпа, из-под козырька которой выглядывали стекла очков. Был 1996 год, а за три года до этого Мрожек написал пьесу «Любовь в Крыму». Место действия и героев он выбрал не случайно – дореволюционная чеховская Россия с ее меланхолическими курортными разговорами за чаем и вареньем и поисками выхода менялась на власть «товарищей» с их абсурдом и жестокостью. Именно переходная психология общества и индивидуума, где не только продают и вырубают вишневый сад, а и меняются все роли, смещаются акценты и моральные основы, а вместо сада – пепелище.
Мрожек уловил переходность нового времени, когда пролетариев заменили новые буржуа, которые вышли из тех-таки «товарищей» (симметрия восстановилась уже в конце века).
Мрожек стоял и щурился, приглядываясь к Кракову и к улице Каноничей, его фигура и сам вид как будто спрашивали: что я здесь ищу?
Я так и не решился подойти тогда к нему. Просто стоял рядом на Крупничей с таким же идиотским видом: что я здесь забыл?
На фотографии – Шимборская с сигаретой, дым почти полностью закрывает ее лицо, как легкая дымка. Шимборская молодая и сексуальная, дым завесой прикрывает ее ироничный взгляд, детскую дерзость и мудрость.
«Некоторые любят поэзию», – говорит Шимборская и сравнивает эту любовь с привычными физиологическими и вкусовыми ощущениями, не возвышая (как это делают русские), но и не умаляя (как это делают американцы), потому что все-таки, перед окончанием своего стихотворения, держится за те золотые перила поэзии. Итак, поэзия держит и поддерживает…
В Кракове о Шимборской не разузнать. Говорят, жила на Крупничей. Но это было давно (теперь где-то какие-то профессора-полонисты стали ее
