Палестину, а те, кто остался, обрекали себя на двойственное положение своих среди чужих и чужих среди своих.
Так впоследствии покинут Польшу (каждый исходя из своих мотивов) Ежи Косинский и Роман Поланский. Но Анна Фрейлих принадлежала не к тем, кто думал, что место ее жизни изменится…
События 1968 года в Польше напоминали аналогичные ситуации, которые создавали искусственно, чтобы заставить евреев уехать и таким образом очиститься от них, хотя именно в Польше евреи чуть ли не лучше всех ассимилировались с этой страной, с ее культурой еще со Средних веков. Но, разумеется, не все было так безоблачно.
Для меня неоспоримым фактом является то, что именно выезд, принудительная эмиграция ускорила появление поэтессы Анны Фрейлих.
Недавно в ее квартире на вечеринке, устроенной по случаю выхода в американском издательстве «EccoPress» полного Збигнева Герберта на английском, я потусовался в обществе многих известных нью-йоркских поляков. Анна суетилась, приветствовала гостей, знакомила, сыпала комплиментами…
Присутствовавшая там вдова Герберта, Катажина Герберт, припомнила нашу с ней переписку.
Точнее, это я напомнил ей, что в середине 90-х, живя в Кракове, написал на варшавский адрес Збигнева Герберта письмо с предложением встретиться. Ответила мне она, госпожа Катажина. А теперь мы с ней фотографируемся на память в манхэттенском доме Анны.
С Эльжбетой Чижевской мы часто встречались «у Гертруды» – памятника Гертруде Стайн. (С этой Гертрудой у меня вообще много чего связано – но это другая тема.)
Польская Мэрилин Монро (как в свое время называли юную блестящую актрису кино и театра Эльжбету Чижевскую) жертвует карьерой ради мужа Дэвида Галберстама, тогдашнего корреспондента «New York Times» в Польше, позже прославившегося как автор репортажной прозы о Вьетнаме.
Зная, что коммунистическая Варшава недовольна статьями американского корреспондента и его, очевидно, рано или поздно выгонят-таки из Польши, Эльжбета сделала еще один необдуманный шаг: поехала с мужем в аэропорт, чтобы попрощаться с послом Израиля, отозванным в знак протеста против антисемитской кампании 1968 года.
В фильме Вайды, несмотря на то, что речь идет о Збигневе Цибульском, уже само название «Все на продажу» вызывало вопрос: «А что? Или все на продажу, или все-таки что-то не продается?» Тогда, в 60-е, когда проблема морали в ситуации выбора так часто становилась перед людьми художественного мира в странах социализма, этот вопрос предусматривал другой ответ. Не продавалось и не продается самое главное – чувство достоинства перед соблазнами, запугиваниями, любыми тисками. Собственное достоинство иногда является врожденным свойством, иногда его приобретаешь в обстоятельствах, которые определяют твой выбор.
Почему по довольно эклектичному сюжету этого фильма персонажи все время ищут главного героя, который, как окажется, трагически погибнет под поездом, что вполне соответствует обстоятельствам гибели Цибульского – самой громкой легенды польского кино 60-х. Однако в фильме Эльжбета, которая играет жену погибшего актера, ищет его так, как будто ищет себя. Или голос своего поколения, ощущение хоть какого-то смысла или свободы, которую подавляли в Народной Польше. Все есть в фильме – и личностное, и общественное, но нужно искать прежде всего себя.
Ее брак с американцем, журналистом, к тому же евреем, не мог не повлиять на ее актерскую карьеру в Польше – этим поступком она обрекла себя на изгнание.
Эльжбета курила темные тонкие сигаретки. Мы сидели «у Гертруды», о чем-то разговаривали. Эльжбета вернулась из Европы (вероятно, из Франции), рассказывала о своих странствиях с американской киногруппой, они что-то снимали там. Брайант-парк заполняли любители классической музыки, за несколько часов симфонический оркестр начал очередной бесплатный концерт, который ежегодно устраивали в течение лета для нью-йоркцев. Эльжбета жила рядом, на 43-й улице (отсюда ей идти домой не больше пяти минут), я допивал пиво, а она гасила окурок.
Эльжбета, позвонив, сказала, что поляки устроили в Нью-Йорке кинофестиваль в ее честь, ретроспективу фильмов с ее участием. У нее был пропуск для меня на все просмотры, она просила обратиться к куратору фестиваля, извиняясь, что все в последний момент, говорила, что ее страшно утомил этот фестиваль. После этого собирается поехать отдохнуть в Нью-Джерси у какой-то приятельницы.
В чикагском театре «Шопен» планировали мое выступление – чтение стихов на нескольких языках. Спрашиваю у Эльжбеты, не хотела бы она выступить со мной (ведь в «Новом Дзеннике» во время презентации моих польских книг Эльжбета обязательно читает переводы Задуры по-польски). Она соглашается. Начинается длительная подготовка: договорились с театром, назначена дата, выяснены подробности о перелете из Нью-Йорка в Чикаго, поиск средств, гостиницы, определенно, кто и за что платит. Согласовываем с Эльжбетой программу выступления, количество стихов, какие читать в польском переводе, а какие – в английском. Из Чикаго присылают подготовленные для прессы сообщения с нашими полными биографиями. Рассчитываем на украинскую, польскую и американскую публику. Уже назначено время, когда нам должны прислать билеты, но дату меняют, потом что-то случилось с тем театром, потом Эльжбета куда-то улетела. Эти постоянные перемещения и согласования помешали нам выступить вместе в Чикаго. Впоследствии на каком-то приеме в польском консульстве Эльжбета спросила о Чикаго и вздохнула: может, в другой раз.
Наши последние совместные с Эльжбетой чтения – это презентация украинской книги Януша Шубера. Эльжбета – элегантная, изящная, с глубоким и грустным взглядом. У нее почему-то никогда не было веселого взгляда, по крайней мере я такого не помню; ее взгляд – напоминание, отчуждение и отстранение. Но не по отношению к собеседнику, а, скорее, по отношению к пространству или ситуации. Не знаю, любила ли она Нью-Йорк (мы никогда об
