Тернопольщине, сходясь, вечно обсуждали, вспоминая Дубно. Они – эти старые Махно, Собашко, Зени, Шабаты – так и не привыкнут к новому месту, и эти базарские поля и холмы никогда не заменят им Сяна и его пологих берегов, их земли и дома возле Лежайска.
Так вот, когда отец разводился с мамой в Ивано-Франковском городском суде, они стояли перед судьей, который, как обычно, вел согласно всем параграфам это дело. Судья еще раз перечитал заявления и взаимные обвинения и подошел к главному вопросу, который задают разводящейся паре: с кем останутся дети? Отец настаивал, чтобы меня оставили с ним, аргументируя, в частности, тем, что меня водят по воскресеньям в церковь, а он воспитает меня в атеистическом духе (собственно, так, как того требует наша родина). Такого поворота событий не ожидал даже судья, который, конечно, был коммунистом и не мог не поддерживать политику партии. Он сочувственно взглянул на маму и развел родителей. А меня оставил маме (вернее, деду и бабе).
После этого все, связанное с отцом, становилось нашей общей борьбой с ним (то есть с памятью о нем), к которой, повзрослев, присоединился и я: уничтожены были все его фотографии, мне рассказывали о нем только плохое, мама вообще отмалчивалась и в наших разговорах эту тему не затрагивала, даже когда я уже заканчивал школу. Это табу прицепилось к нему навсегда.
А он жил себе в деревне, работая завгаром, потом шофером, меняя женщин, их машины, имея по несколько любовниц одновременно, ездил в Горький за запчастями к колхозным грузовикам и бухал, – и мы все больше отдалялись друг от друга.
В моей памяти, на ее дне, – мелкие, как зерна песка, детали: то он подзывает меня к стене, дает шоколадку и червонец, я бегу и рассказываю бабушке, мы с ней возвращаемся к этому месту через некоторое время – никого уже нет. И только червонец из-под шоколадки выглядывает красным петушиным гребнем.
Мама пыталась объясниться с отцом, но у них ничего не получалось. Мамина семья считала, что главная причина в том, что он – из переселенцев, чужой, не наш. Ну, конечно, были еще и другие причины – женщины, алкоголь. Мама обо всем знала, и это отравляло ей жизнь.
Суд назначил отцу также выплату алиментов, эти деньги шли на сберегательную книжку, которую дед держал в конторе колхоза имени Калинина. К моему восемнадцатилетию там собралась какая-то сумма, и только достигнув совершеннолетия, я снял эти деньги, купил джинсы, куртку и кроссовки, а остаток потратил не задумываясь и не жалея об этом, как будто мстил отцу за годы его молчания и нашу отчужденность.
Теперь с остатком наследства – фамилией, алиментами и своим молчанием – отец передал мне еще и Дубно.
Я как-то прикинул, что он ровесник Джона Леннона, но о «Битлз» отец вряд ли слышал, а если и слышал, то, думаю, не мог быть их фанатом. И вообще, музыка его 60-х ассоциировалась скорее с тарахтением моторов колхозных грузовиков. Впрочем, это не так уж и важно, что поколение отца в основном шоферило, ведь, получив водительское образование в бучацкой водительской школе, эти ребята становились независимыми и современными. Не знаю, какой из отца был водитель, но маме удалось как-то уговорить его сдать экзамены в Ровенский автомобильный техникум на заочное отделение. Такой поворот открывал перед отцом неплохую перспективу пересесть из кабины грузовика в кресло какого-то кабинета. Раз в полгода он выбирался в Ровно на сессию, мама паковала ему самое необходимое: книги, рубашки, зубную щетку, зубной порошок и деньги. Они прощались где-то на две недели. Кто-то из его коллег подбрасывал отца в Чортков, а дальше – автобусом в Ровно. После этих двух недель мама расспрашивала отца об обучении, о сессии, о предметах, на что тот отвечал сбивчиво и нервничал, как будто она ему не доверяет (связать нить рассказов об обучении ему как-то не удавалось). Жил он, кажется, у дальнего родственника, тоже переселенца из Дубно.
Через полгода отец снова поехал на сессию, но кто-то передал маме, будто бы видел отца в Чорткове в компании с какими-то шлюхами (говоря по- нашему, курвами). Мама поехала в Чортков, наведалась к родственникам отца, но ничего толком не узнала. Отец вернулся домой, как побитый пес: видно было, что он пробухал эти две недели. Выглядел он, как мартовский кот, но отрицал, что кто-то мог его видеть в Чорткове, потому что был в Ровно. Все обнаружилось неожиданно: из ровенского техникума пришло письмо, в котором сообщали об отсутствии студента Ивана Махно. А его чортковская любовница завалилась на своем «запорожце» в Базар, расспрашивая об отце. Мама знала, что из техникума письма просто так не приходят. После этого отец снова бросил нас, вернулся в дом, где жила его бабушка и еще незамужняя сестра, и снова стал шоферить. Иногда он подъезжал к нашему с мамой двору и простаивал часами, не выходя из кабины своего «газона».
Отец все пытался вырваться из колхоза, и однажды ему это удалось. Он устроился в чортковское АТП, и мама всерьез задумалась о переезде в Чортков. Отец говорил, что ищет для нас квартиру, где мы сможем все вместе жить. Но этого не случилось, и они таки расстались.
Я забрал с собой в Нью-Йорк черно-белое свадебное фото родителей, которое пролежало несколько десятилетий в альбоме нашей родственницы. На фото – молодые: мама с фатой, отец в темном костюме в белую полоску, с букетом, сзади – куры и весенний огород. Во время моих нью-йоркских переездов это фото затерялось. Сначала я забыл о нем, а когда вспомнил, то между бумагами и горами книг отыскать его не удалось. Эта свадебная фотка молодоженов 1963 года, на которой по-весеннему роются куры, – пожелтевшая, с заломленными уголками и обрезанным волнистым узором по краям – лежит в моем сердце…
Моника, которая списалась со мной, живет в Дубно. Она считает, что мы с ней родственники, и зовет в гости. Этим летом я поеду в Дубно, где родился мой отец и где на кладбище покоятся мои родственники. В какой-то степени это и мое село. Конечно, поеду без отца. Не знаю, приезжал ли вообще кто-то из переселенцев в Дубно? Если бы они выехали по своей воле, то, может, я и не придавал бы такого символического значения этой поездке (мало ли кто куда выезжает, переезжает, переселяется, перелетает). Но в случае Дубно все закручено другими гайками…
