Я не уверен, что мой отец что-то помнит об этом выселении, но его старшие сестры наверняка удерживают в памяти скупые эпизоды выселения, размытые детали села над Сяном и вязкую смолу его говора. Они помнят, что их родители потеряли самое главное – почву под ногами, и не могли передать им ничего, кроме желания вернуться.
И мне суждено это сделать.
Кристина, с которой мы подружились, напоминала мне настоящую польку. Она курила, пила густой черный кофе, иногда вставляла слово «курва», была владелицей
Мы шли с Матеем по площади Рынок, и под Сукенницами нас остановил валютчик, который на ломаном русском спросил о рублях (с таким характерным для поляков ударением на первом слоге). Рублей у нас не было, последние червонцы мы выменяли в Закопане, на все злотые набрали пива и пили в какой- то забегаловке, пока остальные экскурсанты метались между рынком (где распродавали электротовары) и магазинами одежды (в которых гребли все, что попадало под руку). В Кракове нас вообще ничего не интересовало, разве что водочный магазин и польки.
Мы как раз вернулись из Закопане.
Там стояла осень.
В Новом Таргу гурали продавали шерстяные свитера, а на местном базаре пахло коровьим навозом и овечьей шерстью.
Кристина по секрету сказала нам с Матеем, что в последний день во время ужина будет стриптиз. Она порекомендовала выбрать лучшее место, откуда можно будет видеть стриптизершу во всей красе. Мы еще походили по Кракову, промочили штаны и обувь (лило почти целый день), посидели в дешевой кофейне и были почти готовы к стриптизу и прощанию с Краковом.
Ужин оказался так себе, ресторан – полупустым. Рядом с нами пила коньяк пожилая пара: он – в замшевом пиджаке, у нее – перстеньки на руках. На нас с Матеем эта пара нагоняла меланхолию (как и сама Польша).
Пани Вера, которую объявил какой-то тип (наверное, официант или антрепренер, короче, лысое мудило), вышла в прозрачной пелерине, и ее плотная фигура свидетельствовала о том, что лучшие времена этой чувихи прошли, а здесь она дорабатывает до пенсии. Я спросил у Матея: знает ли он, когда стриптизерши выходят на пенсию? Матей молчал. По правде говоря, сам стриптиз нас с Матеем очень интересовал (перечитанные сценки западных романов и пропагандистские статьи, разоблачающие гнилые нравы буржуазии, только усиливали наше нетерпение). Пани Вера крутанулась несколько раз возле нас и снова свалила на подиум. Саксофон играл какую-то мелодийку французского шансонье, песенку о любви и так далее. Когда Вера сбросила с себя пелерину, ее расшитый серебром купальник никого уже не интересовал, тем более нас с Матеем. Мы рассматривали ее икры и другие интересующие нас возвышенности. Даже дедушка в замшевом пиджаке, выпив остатки коньяка и держа свою подругу за руку под столом, шарил глазами по ягодицам пани Веры. Как-то мгновенно с ее груди слетел лифчик, и, сделав несколько танцевальных па, она ловко расстегнула сбоку свои трусики. Зал охнул и захлопал в ладоши. На белом теле пани Веры виднелось пятно черной заросли, и все поняли, что на голове у нее светлый парик. Пани Вера ходила туда-сюда за нашими с Матеем спинами (оказалось, Кристина выбрала нам очень неудачные места).
Кристина заметила, что здесь бывают стриптизерши получше и помоложе. Но само ощущение пребывания на таком шоу обеспечивало нам с Матеем почти полгода разговоров о стриптизе, которые ставили нас на такой пьедестал, откуда никто (или почти никто) не мог нас свергнуть. Ведь кто из наших мог похвастаться тем, что видел стриптиз живьем: с музыкой и серебряным дождем бахромы на купальнике пани Веры, ее манящими телодвижениями, крепкими икрами, лукавой улыбкой, этот стриптиз в Кракове – городе, по крыши залитом дождем!
Я вернулся в Краков через несколько лет и не узнал этот город. Собственно, узнать я его и не мог, ведь те несколько часов от кофейни к кофейне, чтобы спрятаться от дождя между обписанных стен домов, трамваи, разрисованные какой-то рекламой, Рынок в серой пелене дождя и пани Вера в ночном ресторане – это все, что осталось в не совсем трезвой памяти, которую мы с Матеем заливали вином и постоянными разговорами Кристины обо всем на свете.
Теперь, в середине 90-х, Краков был городом страны, которая пережила шоковую терапию, наплодив супермаркетов и алкоголиков на Плянтах, – городом, в котором я начинал узнавать улицы, площади, дома, бары и кофейни. За какие-то пять минут от аллеи Мицкевича я доходил до театра «Богателя», переходил улицу с трамвайными путями, а затем шел к площади Рынок. Я узнавал все – от бричек, гуралей, польских дембелей с широкими флагами их воинских частей (которые они распрямляли над собой, как крылья, и кружили по площади), книжные лавки, «Пивницу под баранами», дом Потоцкого, Мариацкий костел, улицы, расходящиеся от Рынка, ведя за собой в каменное пространство города.
В мои первые краковские дни кружил тонкий снег. А с Вислы дули сильные ветра, которые впоследствии принесли оттепель, и мокрые улицы были похожи на мокрых кур. Мосты застегивали Вислу на металлические пряжки с ажурными перилами, и Вавель, притянув к себе несколько средневековых улиц, смотрел на японский центр и современный отель на другом берегу, перетекая из одной эпохи в другую. Ближайшие улицы предлагали свои лавки, кондитерские, кофейни, даже магазины по продаже гробов. Зимний Краков с грязными машинами и трамвайными путями отгораживался от снега и дождя, защищаясь улицами, площадями и домами, а я шел лабиринтами пивнушек, ведя разговоры о поколении Брульйон. Запомнился стишок из антологии «Имеете своих поэтов»: «no to co, nu leci mi z pizdy». Ирония Шимборской перекрывалась физиологическими откровениями молодых поэтесс, которые гвоздили словами свое время, что оно и вправду было до pizdy (или так они его чувствовали).
