По этим прокуренным пивным, где сбивались в кучу юные студенты и потертая, как джинсы, богема, по средневековым улицам, которыми футбольные фаны сходятся на площадь Рынок в сопровождении сотен полицейских, по этим пластиковым сугробам мусора после визита папы Иоанна Павла II, по этим малолетним убийцам, что до смерти забили студента Ягеллонки бейсбольными битами, за этими краковскими зимами и веснами остаются камень и брусчатка истории, которые ежегодно просачиваются в весеннюю почву, возвращаясь к своему естественному состоянию.
На площади Рынок где-то в конце апреля, когда теплело и каждая кофейня завоевывала пространство и посетителей выставленными наружу столиками и стульями, появлялись музыканты-цыгане. Их было трое: один – калека, скрипач, скрюченный, как скрепка, двое других высматривали молодых сыновей цыганского барона. Скрипач-калека играл на руках одного из этих молодых людей, который держал его, как младенца, а тот, лежа лицом вверх, по-своему изогнувшись своим недоразвитым телом, терзал почерневшую скрипку. Так втроем (тот молодой человек, который играл на бубне, как будто прокладывал путь другому, с калекой на руках) они переходили от столика к столику. Звуки музыки пахли, как магазины с пряностями – корицей, имбирем, мелиссой, мятой, барбарисом, шалфеем, спадающими вместе с пылью с цыганских романсер, мотивов бывших еврейских магазинов на Казимеже, классических популярных мелодий и польских народных песен. Этот, с бубном в придачу, собирал деньги, которые туристы обычно бросали в широкую черную фетровую шляпу. Наконец, скрипач-калека переворачивал скрипку и заводил руки за спину, носильщик подбрасывал его в воздух и ловил за грудь и живот, а калека виртуозно начинал играть за спиной тоскливую мелодию испанских цыган и резкими движениями напрягать свое тело, которое содрогалось в эмоциональных конвульсиях и, казалось, выпрямлялось, избавлялось от увечья и, зарываясь в сгусток звука, улетало в высшие сферы. Даже беззубая официантка из «Vis- a-vis», которая протирала столики на улице, замирала, когда цыганское трио ограждало жгутом своих мелодий площадь Рынок. Она стояла и курила, стряхивая пепел мимо пепельницы.
Я познакомился с местным фотографом Гжегожем – он оказался тонким знатоком пива и научил меня ценить бельгийское, цвета переспевшей вишни, притомленной в духовке. Как выяснилось, этот мой новый знакомый заведует фотомастерской в доме культуры вблизи Гутина (где-то в тех пролетарских районах, которые возникали недалеко от Кракова, чтобы своим плебейским видом показать: королевская история города завершилась, и началась эра «товарищей»). У Гжегожа был «форд», а еще жена, теща и квартира под Краковом, а у меня – куча свободного времени. Однако наши сеансы пиворезов длились недолго – две-три кружки: Гжегожа ждали фотолаборатория, выставки, жена с тещей, ну и другие дела (о которых я, естественно, не знал). Если Гжегож исчезал из Кракова, то есть не звонил мне, то я знал, что он уехал на какую-то выставку в Германию или Голландию с очередной кучей фотографий. Гжегож без восторга рассказывал о Германии или Голландии, о которых я тогда не имел никакого понятия и выпытывал у него малейшие детали. Однажды он посадил меня в «форд» и повез к своему дому культуры – в район, который уже ничем не напоминал Краков. Гжегож, как оказалось, фотографировал людей и цветы. Говорил, что в Германии лучше продаются портреты, а в Голландии – цветы. Затем он повез меня в самый центр краковского пролетарского района, где большинство домов, построенных в 50–60-х, были похожи на советские сталинки; рядом поднимались трубы Гуты, и оттуда валил дым. Дым заносило и в центр города на головы прохожих, и на старинные здания, которые он годами покрывал рыжей пылью металлургического производства. Гжегож вывернул на главную дорогу к центру, а затем сказал: «Лучше пить пиво». Я не спрашивал, чем лучше и лучше чего (вряд ли Гжегож ответил бы мне на этот вопрос).
Через некоторое время я стал патриотом улицы Крупни-чей, которую проходил тысячи раз и знал наизусть все кофейни, кондитерские, бары, все дома, их почерневшие стены, гладкую поверхность брусчатки. Так же я знал две улицы, ведущие к площади Рынок, – Шевскую и Св. Анны, – потому что ходил по ним чаще всего. Улица Св. Анны была менее многолюдной, на ней располагался академический книжный магазин Ягеллонки, в котором постоянно толпились студенты. По Шевской бродили обвешанные фотоаппаратами туристы, похожие на уставших овец, а по улице Св. Анны – краковская молодежь, у которой не было времени, денег и квартир, но которая набивала рюкзаки новыми изданиями и каждый раз планировала ехать в Закопане.
Крупнича тянулась на каких-то два-три квартала (по европейским меркам – не очень длинная), ее ограничивали Кармелитская и аллея Адама Мицкевича, обе шумные, с потоками машин – по сути, транспортные артерии.
Зато Крупнича была улицей застывшего времени. В меру спокойная, она по-дружески сохраняла свою привлекательность возможностью проплыть по ее каналу, цепляясь глазом за фасады домов, за вазоны герани и ажурные занавески в больших окнах, за вязь рекламных вывесок. Можно было постоять и неспешно покурить на углу Крупничей и Скарбовой, а потом зайти на какой-то часок в бар «Пйонтка», чтобы снова курить и пить пиво.
А потом опять вернуться к рынку, к каменному сердцу Кракова, путая вечер и утро, улицы и площади, время прибытия и отбытия поездов на вокзал, часы, которые тебе отведены на длинное свидание с этим городом, с его жизнью; слушать перезвон костельных колоколов, смотреть на монахинь и отворачиваться, когда увидишь их ранним утром (день тогда не удастся), наблюдать монахов разных орденов и католических священников, желто-белые флаги Ватикана и портреты папы Иоанна Павла II, который давно побил рекорды всех поп-звезд; слышать, как каждый час труба с башни проигрывает свою мелодию, а органы полной грудью своих медных труб выдохнут какую-нибудь фугу Баха – истинную мелодию творения этого мира.
Город начинается вокзалом, такси, комнатой, в которую тащишь свои чемоданчики, заносишь зимний воздух, снег на козырьке фуражки, усталость от путешествия, запах путей, вагонов, сигаретного дыма и отрывки польской фразы: «poprosze bilecik». Затем он становится привычным и даже банальным с похожими утрами и темными вечерами, с улицами, переполненными пешеходами и бездомными алкоголиками, с тонко нарезанной ветчиной в супермаркете и телевизионными новостями о политике и криминальных событиях, с посещением ближайшего рынка, где крестьяне продают зимние яблоки и дешевые китайские товары, которые привозят почему-то не китайцы, а вьетнамцы. Созерцание у окна внутреннего дворика соседнего дома, из единственного
