колоться и бухать в Ист-Виллидже. Капралов пропивал свой талант, поскольку было что пропивать; Юджин мог быть при нем только кельнером.
В книге «Однажды было село» Капралов рассказывает историю Ист-Виллиджа о том, что оттуда вытеснили хиппи и заселили в основном пуэрториканцами, украинцами и поляками. Улицы были наполнены опасностями, ежедневно кого-то могли подрезать, побить, обокрасть. Именно в это время Капралов и Юджин жили где-то рядом. Ну и что с того?
Америка для Капралова была спасением и одновременно способом выживания. Поколение Капралова, Мекаса и Юджина, которое после войны прибилось к Нью-Йорку в возрасте от двадцати до тридцати лет, без родителей и какой-либо поддержки, оказалось перед свободным выбором, с которым нужно было что-то делать. Капралов выбрал искусство и слово, сносил выброшенные из квартир предметы и придавал им художественную форму, выставлял в галереях и просто на улице; Мекас выбрал кинокамеру, которой игрался, снимая простые будничные истории о себе и своих друзьях, записывая в форме дневника первые нью-йоркские впечатления; Юджин выбрал все – и ничего, поэтому его истории спрятаны глубоко в шахте его памяти, куда он иногда позволяет заглянуть. Все они в Нью-Йорке перестали трепетно относиться к жизни: они с ней играли – и она играла с ними. Они бунтовали и имели на это основания. К счастью, таких неудовлетворенных оказалось больше, причем не только среди новых эмигрантов. Выпускники Гарварда или Принстона в какой-то момент также полюбили цветы и свободную любовь и принялись искать новых евангелистов, которые объяснили бы им, почему стоит жить так, а не иначе, потому что профессора растолковать им этого не смогли. Рок-н-ролл и Вудсток, вьетнамская война и ложь политиков перевернули им мозги: им хотелось оторваться от социума, который они ненавидели, они плевали на мораль и выходили на улицы в грязных военных рубашках и куртках, оставляя позади обеспеченную жизнь и создавая группы наркоманов и преступников. Они становились грязью, их философия – новой религией, романы Генри Миллера – священным писанием, скромные девушки – их любовницами, мир переворачивался и катился в пропасть.
Капралов принял это (а что ему оставалось?). Он был человеком с окраины, писал прозу и стихи, ваял скульптуры и картины, жил на жалкие гроши, но был свободным от условностей. Его детство схватила за горло война на Северном Кавказе, а дальше была голодная преступная юность в Германии и первые годы в Америке. Он был человеком без родины и именно здесь, в Нью-Йорке, наконец нашел свою свободу, наплевав на ценности и правила.
Окровавленная голова Капралова на главной странице «Village Voice» была похожа на усеченную голову Иоанна Предтечи и знаменовала начало войны Нью-Йорка с детьми цветов, которые давно уже превратились в цветы зла. Нью-Йорк взял верх над Томкинс-сквер парком, очистил его от наркоманов, алкоголиков и маргинальных художников: в августе 1988 года полицейские, пренебрегши протестом Алена Гинзберга, прорвали уличные баррикады и сломали обессиленную руку с опухшими от шприцов жилами. Томкинс-сквер парк не забыл этой битвы.
Интересно, где был Юджин, когда война, пусть и уличная, снова подошла так близко к нему? Вероятно, где-то поблизости, а весть о бунте и жертвах, наверное, распространяли по Ист-Виллиджу, ведь все телеканалы и радиостанции посвящали этому событию репортажи. Но Юджин был призванный, а не избранный и, наверное, стоял в униформе
Если Юджин не заходит ко мне несколько дней, это означает, что он или заболел, или поехал к приятелю в Нью-Джерси, или шатается по Ист-Виллиджу в поисках хорошего заказа на копирование фотографий. Юджин все время что-то копирует и все время вспоминает о войне, Германии, Судетах, Праге и Ашафенбурге.
Каждый раз, когда Юджин заходит ко мне, он как будто приходит с войны, которая только что закончилась. Он откладывает клеенчатую сумку, садится в кресло, и война подходит к нему вплотную и долго не отпускает, крепко держа его старческую руку.
1945 год Юджин встретил в Праге, на Вацлавской площади.
Его уже пристроили на работу в социальную помощь: он переводил для пленных и гастарбайтеров. В Прагу он попал из Судет, с заводов Цейса, где шлифовал оптические приборы для немецких подводных лодок. Приближение фронта остановило работу на заводе, и Юджин отправился к пражским родственникам. Но пока Юджин выбирался в Прагу, красные войска уже ее захватили, и железной дорогой управляли «советы» и чешская полиция. На одной из станций пражский поезд остановили для проверки документов. Советский майор, проводивший тот контроль, заметил Юджина, вывел его из вагона и передал рядовому-узбеку, а сам пошел аж в конец поезда. К счастью, к ним подошел чешский чиновник, с которым Юджин успел перекинуться словом- другим, и тот затолкнул Юджина обратно в поезд, объяснив чужаку:
Юджин попал на шахту «Цехе Генрих Фридрих» осенью 1941 года, вместе с пятьюдесятью украинцами и поляками, которых немцы привезли добывать уголь для Рейха. Там, в рурской угольной шахте, в сорока километрах от Голландии, Юджин, вооруженный киркой и горной лампой, на какое-то время стал кротом Рейха.
Сначала их поселили в бараках, где уже жили итальянцы и югославы. Шленский немец, который, конечно, хорошо говорил по-польски, зарегистрировал их как поляков, ведь прибыли они именно с территории Польши. Через несколько дней начальство выдало приказ всем пришить латинскую букву «P».
Работа была организована в три смены, кормили баландой, иногда давали мармелад, чай из коры, даже что-то платили, поэтому какие-то продукты можно было прикупить в магазине. В январе откуда-то привезли около тысячи пленных «советов», голодных и оборванных. Их поселили в отдельном бараке, а за какой-то месяц тиф выкосил всех. Перекинулся и на бараки итальянцев. В лагере началась паника. Зима была очень холодная, выпало много снега, и
