Это была Южная Дакота. Юджин уже вторую неделю был в пути: он покинул Лас-Вегас, проехал Монтану и свернул на восток. У него заканчивались деньги: в течение этого времени он выдул весь виски и съел все продукты – оставалось меньше десяти долларов. К счастью, «понтиак» вел себя пристойно и ни разу за время путешествия не потревожил Юджина астматическим захлебом мотора.
Здесь, посреди Америки, по соседству с Миннесотой, Юджин почувствовал дыхание Атлантики, предвкушал шум Бродвея, торчащий ввысь палец Эмпайр Стэйт Билдинга, зовущего к себе.
Съехав ночью на обочину, Юджин решил выспаться. Его измучили горные дороги Невады с опасными поворотами. А здесь, в Южной Дакоте, чередование прерий и гор на горизонте действовало успокаивающе. Юджин заснул в машине, опустив боковое стекло. Во сне он бродил по Бродвею, ездил на сабвее в Бруклин, покупал что-то в магазине на Деленсе, заходил в мастерскую итальянца и обтачивал там детали, которые надо было доработать. Слушал «Тоску» в Метрополитен Опера и Бетховена в Карнеги-холле… Людвиг ван запросто угощал Юджина хот-догами, жаловался на нью-йоркские дожди, на оркестрантов, на затяжные репетиции и задержки гонораров. Юджин обещал показать Людвигу Ист-Виллидж, немецкую библиотеку, немецкие районы на Глендейл, заглянуть в настоящий немецкий ресторан на пиво и бургеры.
Затем Юджин уже ломал кукурузу в Нью-Джерси, мыл полы в госпитале, ремонтировал лифты, штамповал пуговицы для американской армии, играл на скрипке, покупал диски классических исполнителей и решал задачи по алгебре.
Проснулся он от звенящей тишины, которая повисла на ветках леса, давшего ему приют ночью. В нескольких метрах уже открывалась панорама озера, спрятанная за деревьями. Дикие утки плавали под скалистым берегом, и осень, как рачительная хозяйка, подкрашивала деревья – желтым и красным…
Юджин возвращался автобусом в Нью-Йорк в декабре. Все утро автобус мчался по штату Нью-Джерси, пролетая сонные города, которые встречались на пути.
С «понтиаком» Юджин распрощался в Миннесоте, продав его на запчасти, и за те несколько десятков долларов купил билет. Возвращался в пальто, которое купил за последние центы в магазине «Армии спасения». Он знал, что Нью-Йорк примет блудного сына с распростертыми объятиями только за то, что Юджин не предал огней металлической души этого огромного города, в глубинах улиц которого легче спрятаться от одиночества и, в конце концов, от себя самого.
Декабрьским утром Юджин сошел на Пен-стейшен и поспешил на сабвей. Уже через несколько остановок он оказался на Ист-Виллидж, на своей авеню Би, у дома, который, наверное, успел забыть за эти полтора года.
Некоторые жители, должно быть, уехали, а некоторые уже умерли.
…Из окна второго этажа вылетали подгоревшие матрацы, как гренки черного хлеба к кофе. Юджин стоял перед своим домом и перед окнами, наблюдая, как пожарные заливают водой мебель, одежду, бумаги, которые дотлевали внутри помещения. Пожарные подтягивали гофрированные шланги, а на улице стояло несколько сонных знакомых Юджина – видно, после вчерашнего перепоя. Он узнал высокого старика – старого
У него Юджин и снимал комнатку. Перед своим путешествием на запад Америки Юджин заплатил старику определенную сумму, чтобы тот не выбрасывал его вещи. И комнатку, на всякий случай, приберег (конечно, поселив нового жителя, но с условием, что когда Юджин вернется, тот, новый, должен выселиться).
А теперь им всем негде жить, и никакие договоренности уже не действуют.
Старик посмотрел на Юджина и отвернулся к полицейскому, который записывал с его слов детали несчастного случая.
А Юджину ничего не оставалось, как, только постояв, уйти.
Декабрь в Нью-Йорке выдался сравнительно теплый. Приближалась зима, а Юджин потерял свой угол и оказался на улице. Он позвонил знакомому в Квинс и договорился о ночлеге на несколько дней.
На 14-й улице начиналась предрождественская распродажа.
В шахматных клубах доигрывали последние в этом году партии, в пабах допивали последнее в этом году пиво, в букинистических магазинах продавали по сниженной цене залежавшиеся книги и ноты.
На Бродвее было шумно, на 2-й авеню по металлическим конструкциям с ажурными подпорками мчались поезда, позванивая вагонами и рельсами.
На Ловер Ист-Сайд ютились синагоги и еврейские магазины. Большинство жителей этого участка были галицкими евреями, которые говорили на польском и украинском – все они приехали в конце XIX или в начале XX века, и в 1920–1930-е годы идиш все громче звучал на улицах, в магазинах и в ресторанах. Кныши продавали в «Иоганн Шимель Книш Бейкери» на Хаустон-стрит, а Морис Косар и Исидор Мирски выпекали булочки по белостоцким рецептам.
Юджину нравился шум и запах этих улиц, идишский акцент в польском языке, знакомые лица евреев, их воспоминания о Галичине, города и гешефты.
Юджин часто наведывался сюда после возвращения из своего большого американского путешествия, встревал в разговоры в магазинах – особенно когда кто-то из собеседников был из Богородчан или Солотвина. Ловер Ист-Сайд напоминала Юджину меланхолическую песню на идише, какую-то довоенную идиллию, а теплые кныши и булки – спрятанное в сознании ощущение дома и уюта, которого у него никогда не было и, наверное, уже не
