любовницу на мраморном полу с мозаикой. Он вдруг неестественно дернулся, пошатнулся, упал, шевельнув тонкими ножками, и затих. Дидченко спрятал пистолет за пояс, выпрямился и стал ждать полицию среди сотни мраморных скульптур и двух трупов.
Его арестовали и забрали в тюрьму, а убитую и умершего – на медицинскую экспертизу. Из тела несчастной вынули семь пуль: капитан царской армии не оставил ей никаких шансов выжить. У адвоката диагностировали разрыв сердца вследствие шока, пуль в его теле не нашли.
Дочь Дидченко, кажется, временно поместили в приют, а что было с ней дальше – Юджин не знает.
Эту подзабытую историю Юджин рассказывает с большим восторгом, как будто это не Дидченко, а он сам расправился со злоумышленниками.
В 50-х годах в Нью-Йорке на сцене Карнеги-холла царствовал Иегуди Менухин.
Именно игрой Менухина озвучили фильм «Magic Bow» о Паганини – это кино подарил Юджину на Рождество, еще во времена его работы дорменом, один
В 60-е годы, когда тонкие механизмы, которые Юджину пришлось ремонтировать на фабрике металлических военных пуговиц и других знаков отличия, остались позади, он становился посреди своей комнаты и играл несложные музыкальные произведения. За его спиной стояли близкие друзья, которым он по-настоящему доверял: скрипачи Никколо Паганини, Август Брайтбах, Леопольд Ауэр и Петровский, учитель Ашафенбурга. Они держали руку Юджина, водили смычком, молча, как строгие судьи, слушали его игру. После грохота станков, запаха машинной смазки и скрежета металла Юджин, как одинокий пловец, нырял в волны музыки, похожие на те, что плещут из открытого океана на пляж Лонг-Айленда. Нырял и плыл, заплывая до буйков: дальше ему не хватало сил, ослабевала рука, не слушались пальцы, звучание теряло чистоту и первозданный свет, который так легко высвобождали Паганини или Менухин, касаясь пульсирующей сердцевины звука. В приоткрытом окне соседнего дома пуэрториканские дети, которые ждали ужина, завороженно слушали скрипку Юджина, готовые временно довольствоваться десертом из музыки.
В Нью-Йорке Юджин неожиданно для себя прекратил путешествия: его жизнь теперь состояла из редких посещений знакомых в городе или за его пределами, не дальше Пенсильвании. Большое путешествие Юджина притупило в нем стремление ездить, и он впал в своего рода летаргический сон, из которого выходил, слушая лекции по высшей математике у полковника артиллерии царской армии, выпускника Санкт-Петербургского университета Кондрата Плохого. Бывший артиллерист жил в Бруклине, поэтому почти каждое воскресенье Юджин на сабвее приезжал к нему со своей исписанной тетрадью, в которой решал разнообразные задачи. Это были шестидесятые. По Ист-Виллиджу бродили поэты, в самых дешевых районах селились молодые художники, появлялись хиппи. Начиналась война во Вьетнаме, молодежь тащилась от битлов и Вудстока. Юджин на все это реагировал упражнениями на скрипке и в алгебре, слушанием классики в лучших концертных залах Нью-Йорка и все более глубоким одиночеством, которое прочно схватило его за крепкие плечи, как злая и циничная шлюха, простоявшая без клиентуры целый вечер.
После Кааре у Юджина почти не было женщин.
Может, потому, что Юджин любил детали своей жизни: одинокое жилище на 3-й улице, две скрипки в черных футлярах, книги о музыке, ноты скрипичных партитур. Он любил разговоры и концерты, свое обучение и музыкальные фильмы, любил свое пространство, которое кто-то другой мог только разрушить. Женщины, которых он все-таки водил к себе, пытались упорядочить хаос, а ему Юджин придавал почти мистическое значение, поэтому после секса он легко прощался с ними. В окрестностях Ист-Виллиджа крутились несколько дешевых местных шлюх, да и среди своих было немало подруг, которые еще в лагерные времена славились безотказностью. А когда появились хиппи и наркоманы, за несколько долларов можно было получить то, что не найдешь и в Камасутре. Были ночные клубы с голыми девками, которые повисали на металлических трубах, символизирующих фаллос: девки блестели и раздевались, звали к себе, предлагали себя, позволяли касаться своих тел, засовывать в цветные трусики мятые долларовые купюры. Они хохотали и визжали от щекотки.
«Нью-Йорк, – говорит мне Юджин, – изменился». И здесь с ним трудно не согласиться.
Юджин сам почти полностью превратился в Нью-Йорк, который залег в его памяти, стал этаким человеком-городом с музыкальной подкладкой, похожим на рваную подкладку своего пальто. Нью-Йорк разделил с ним по-братски пять десятков лет, старость догнала его на 14-й улице, именно по дороге в музыкальный магазин, где приторговывали старыми записями класической музыки.
«Жизнь – это сплошные потери, – говорит Юджин. – Смотри вот: в детстве я потерял мать, затем – свою деревню, затем – Прагу, потом – Баварию, музыку, две скрипки, несколько квартир, Кааре, книги и пластинки, фотографии и тетради, а когда-то Нью-Йорк потеряет меня».
«Музыка, – говорит Юджин, – нынче совершенно испортилась». Он не любит джаз; в магазине на 14-й ему не предлагают ни панк, ни рэп – ничего подобного, уважая выбор и вкус своего клиента. Музыка, сопровождавшая Юджина до старости, и сама стала его старостью, ходит с ним и за ним по нью- йоркским улицам, как подруга, и всегда ждет его, когда он, запыхавшись, отстает. Она поднимает Юджина, когда тот падает на улице, сбитый велосипедистом или замешкавшийся, она повисла на нем своими тяжелыми ангельскими крыльями, и Юджин не может уже их ни сбросить, ни отдать кому-
