в Атланту.
Стив держал трубку и смотрел на снег.
Татьяна рассказывала об Атланте. О первых месяцах и трудностях. А затем попросила Стива об официальном разводе, поскольку между ними не было ничего серьезного, а здесь она уже нашла клевого американца, у которого живет и с которым спит. Татьяна говорила, что не знает, как будет дальше, но хочет иметь чистый паспорт. Она рассказывала все Стиву так, словно ожидала от него совета, то есть он почувствовал в ее голосе нотки сомнения. Стив сказал, что готов подписать любые бумаги о разводе, но платить ему нечем и заниматься этим он не желает.
Еще через полгода Стив развелся с Татьяной; процессом занимался адвокат из Брайтона, и Стиву это действительно ничего не стоило.
Теперь, в Юнион-сквер или в Бронксе, Стиву трудно вспомнить всех женщин, с которыми он здесь, в Нью-Йорке, жил. Последняя, Жанна, выбросила Стива из своего дома, заподозрив его в краже денег, и почти калекой вытолкала на улицу.
Стиву в Америке не везло с самого начала; постоянное переселение из квартиры в квартиру, стройка, боксерская амнезия и постепенный алкоголизм привели к тому, что он упал с высокой стены и поломал ноги. Владелец компании, чтобы не платить большую страховку, когда приехала «скорая», отказался от Стива: мол, вообще не знает, что он делал на стенах там, где строит его компания. В госпитале Стиву наложили гипс, дали два костыля и через день отправили к Жанне. Владелец строительной компании привез Стиву пять штук баксов наличными и попросил забыть о его компании. Если бы все оформили законно, то Стив мог бы получить крупное возмещение – до полумиллиона долларов, но он совсем не ориентировался в том, что и как должно быть, поэтому пяти тысячам обрадовался, как малый ребенок. Пока были бабки, Жанна еще как-то терпела Стива, а когда те пять тысяч он постепенно пробухал, она вытолкала его из квартиры, обвинив в краже. И хромая, как побитый пес, на костылях, Стив направился в парк Сансет.
Все лето и осень он смотрел, как мексиканцы играют в футбол, а с высокого холма наблюдал за кораблями, заходившими в нью-йоркскую бухту. Еду и одежду ему привозили на «форде» активисты «Армии спасения», предлагая также заменить ночевку в парке на ночевку в более или менее обустроенной комнатке городской ночлежки. Осенью, правда, его приметила харитативная служба протестантской церкви с бруклинской Пятой авеню и приютила у себя. Эта церковь размещалась в трехэтажном доме, первый этаж занимала собственно церковь, а на двух других – жил их священник и такие бездомные, как Стив. Каждое воскресенье его сносили с третьего этажа на первый – на богослужение, и в течение часа Стив сидел в инвалидной коляске, которую пригреб где-то на улице ревностный прихожанин. Службы велись на испанском языке, а посещали их выходцы из Центральной и Южной Америки. Поэтому богослужения проходили непринужденно и весело, прихожане много пели, играли на гитарах, пританцовывая.
Так Стив провел свою первую безработную, но не бездомную зиму. Весной он ходил уже без посторонней помощи, без костылей, хоть и хромая; тащился по улицам в сомбреро и сандалиях. Кости на ногах срослись, и Стиву помогли оформить социальную помощь; получив карточку на продукты, он быстро сообразил, что часть продуктов может загонять китайцам или такой босоте, как сам, за наличные.
В Юнион-сквере Стив появился ниоткуда, покинув протестантских благотворителей из Бруклина. Он почувствовал, что в Юнион-сквере ситуация значительно лучше: фермеры со свежими овощами, художники, у которых можно выпросить пять долларов, полицейский участок, где можно переночевать, ну и вообще – Манхэттен.
…С тех пор как Стив покинул Бучач и приехал в Нью-Йорк, прошло тринадцать лет.
Пока еще жива была мама и пока Стив был приличным человеком, а не нью-йоркским бомжом, она рассказывала ему о бучацких евреях, которых он, Стив, должен найти, потому что среди них есть кто-то, кто жил в одном с ними дворе, и они, эти евреи, могут чем-то (в случае необходимости) Стиву помочь. Мама спрашивала, может ли он разыскать каких-то Зильберов, которые перед войной уехали в Америку. Стив рассказывал маме, что он работает как раз у еврея, отец которого уехал из Одессы в 1970-х годах, но Зильберов он найти не сможет, так как не знает, где они, ну и с тех пор все изменилось. Мама говорила, что с дочерью Зильбера она играла, а дед Стива по субботам ходил к Зильберам разжигать печь. Они, говорила мама, должны меня помнить, мы им зла не делали, и когда они в 1938 году выехали в Америку, то Зильберова Миндл прислала из Нью-Йорка две открытки (так там был и адрес). Но эти открытки дед Стива во время войны сжег, боясь, чтобы их не нашли и не заподозрили в симпатии к евреям, потому что тогда творилось ужасное.
Стив вспомнил об этом разговоре с мамой уже здесь, в Юнион-сквере, когда никакой помощи от Зильберов ему не надо было, потому что обо всем позаботились социальные службы Нью-Йорка. Еще раз вспомнив о маме, Стив потянулся к сумочке с водкой.
Он с утра, бухнув, тупо сидел до семи часов вечера, до того времени, когда августовский базарчик понемногу сворачивается; тогда Стив начинал ходить от стола к столу, собирая в сумку оставшееся от продажи.
Был ли Стив королем бокса?
Сам он никогда не рассказывал об этом (Стива не раскрутишь на такой разговор). Точно так же он повесил большой замок и на свою нью-йоркскую жизнь – он хочет быть человеком без прошлого. И это ему удается. Поскольку Нью-Йорк ничего от Стива не требует, он распростер для него Юнион-сквер и позволил приходить из ниоткуда и убираться в никуда. Стив с Нью-Йорком – запанибрата.
Сегодня в Стиве, друге бронзового Махатмы Ганди и жителе Юнион-сквера, трудно узнать бывшего боксера. Но что-то осталось от профессионального бойца – может, прищуренные глаза, которыми он словно ищет момент для окончательного удара сжатыми кулаками со сбитыми костяшками.
Даже если Стив завершил свой бокс где-то под тридцатку, на его пути были, очевидно, победы и неудачи, часы изнурительной тренировки,
