наверное, выбрасывают все кому не лень). А Жан-Марк подтверждает, что да, этого добра тут навалом, но теперь получше. Еще несколько лет назад целые горы пластика лежали повсюду, даже шутили, что национальной эмблемой Никарагуа можно считать пустую бутылку из-под кока-колы. Я говорю, что расклеенные плакаты президента Ортеги проповедуют лозунги социализма, демократии и христианства. Жан-Марк, откинувшись в плетеном кресле, отвечает мне, что социализм давно похерили, относительная дешевизна заманивает иностранный капитал, состав общества иным быть не может, национальная элита давно обитает в Штатах, а те, кто не элита и кому удалось поселиться во Флориде, приезжая в Никарагуа, переходят на английский – это модно, этим они демонстрируют свою инаковость, исключительность и снобизм. Я рассказываю Жан-Марку о своей встрече с малолетними проститутками, спрашивая: что их толкает торчать на тех ночных перекрестках? Ну знаешь, говорит Жан-Марк, бедность; в бедных семьях иногда нет на обед и миски риса, семьи многодетные, к сексу тут относятся несколько иначе, чем в традиционно европейском воспитании. Ранние сексуальные отношения в бедных кварталах – отнюдь не редкость, даже матери могут вытолкнуть их из дома на такой промысел. Ну, секс-туризм тут достаточно развит, посмотри по ресторанам: с кем проводят время иностранцы? Эти старые пердуны ловят, может, последний кайф в своей жизни…
Эрнесто Карденаль жил в гостинице «Дарио», по другую сторону от площади Независимости. Я видел его, когда он стоял в окне этой гостиницы, приветствуя всех нас, участников поэтического карнавала. Он был в белой рубашке и неизменном черном берете. Белая рубашка напоминала белые одежды Христа и его учеников, а берет – революционный чегеваровский стиль. Я слышал, как читает этот 87-летний апостол свои стихи на площади Независимости, стихи политические и социальные, сотне своих слушателей, для которых история страны прежде всего – в словах, в зеленом мелькании пейзажей, вулканических гор и кофейных плантаций, в шумных протестах возбужденной толпы и стрельбы из «калашникова»; эта история напоминает дом, который они старательно прячут от посторонних глаз. Стихи и воскресные проповеди оседают в памяти, словно вулканическая пыль, – и наращивают новые слова и новую землю. Карденаль проповедует христианство как марксизм и марксизм как христианство: богатство – зло, враг – это американский империализм, революция потерпела поражение, но не завершилась. Его социальные и политические стихи, протесты, статьи на общественные, мировоззренческие темы не обходят стороной Никарагуа (как, например, дожди). В его творчестве как-то равномерно все распределено: кесарю – кесарево, а Богу – Богово (как и должно быть у католического священника и социального активиста, как и должно быть у настоящего поэта). Поэтический карнавал, который зажег в глазах Карденаля искорки поэтического братства, мощным людским потоком огибал гостиницу «Дарио» и оставлял поэта перед ресторанами с противоположной стороны, сытыми западными туристами, музыкой, бившей хвостом, словно пойманная в озере рыба, которую Христос поделил между пятью тысячами, а теперь поэт одаривает толпу своими словами, ибо тот, кто имеет уши, должен их услышать – услышать и понять.
Из Манагуа приехала пара, с которой я списался через Интернет. Они приехали на восьмицилиндровом мощном джипе и подобрали меня возле гостиницы «Alhambra». Собственно, часа полтора я сидел на веранде гостиницы, пил пиво, отбиваясь от продавцов керамики и орехов и детей, просивших милостыню. Чтобы как-то скрасить ожидание, я на некоторое время оставил веранду и снова прошелся по лабиринтам рынка сувениров. Этот рынок – для туристов, а местный, настоящий, где торгуют продуктами, расположен за несколько кварталов отсюда, но уже на подступах к нему все свободные места на улице заняты продавцами (наверное, на самом рынке всем места не хватает). Я так ни разу и не дошел до настоящего. Каждое утро на меня смотрели картины, на которых яркой темперой была изображена никарагуанская жизнь. Их расставляли продавцы, протирая от пыли вчерашними газетами, – своеобразный национальный китч, в котором преобладали дома с красной черепицей на зеленых склонах некоего города (возможно, Гранады, Манагуа или Леона), китчевая сексуальность выпирала в пышных формах женского тела. Пахло кофе, жареной кукурузой и говядиной, пиво превращалось в сплошную реку, в которой хотелось плавать, время приближалось к одиннадцати; вот-вот жара заполнит эти улицы разморенной усталостью и жаждой. Я замечаю, что продавец семейной керамики Бисмарк, у которого я уже купил несколько изделий, улыбается мне. Бисмарк будет улыбаться, даже если он сегодня ничего еще не продал, даже если он ничего не продаст завтра, он будет улыбаться все равно.
Иногда это происходит (особенно если тебе между сорока и пятьюдесятью), когда ты в чужом городе, в чужой стране. Когда каждое утро сквозь открытое окно в душевой манящие голоса коричневых женщин и девушек залетают с улицы теплым ветром и зеленым теплом. Это возраст, когда пенсию еще не дают, это возраст, когда тело, перестраиваясь к состоянию старости и смерти, хочет запомнить тепло глаз, изгибы губ, слова, случайно попадавшие на язык. Когда душа со множеством, как у херувимов, глаз высматривает другую, ища в ней собеседника и поддержку. Это время, когда в стране февраль, когда дожди и птицы зависли меж облаков и зеленых вулканов, а собачьи дни заканчиваются в феврале, разговоры заканчиваются за полночь; когда собираешь пальцами со стола крупинки песка, – и когда ветер задувает зажженные официантами свечечки, когда дети возвращаются на учебу в школу, – и когда ты возвращаешься к словам, которые должен сказать не на своем языке, боишься ошибиться, но тебя понимают. И у вас всего три дня, которые вы проведете впроголодь. Может, потому, что, возвращаясь из Леона, ей некуда было позвонить или написать мейл, ты бы все равно его не получил, так как целый день карабкался по склонам вулкана, потом ездил на обед в ресторан, потом искал какую-то мебель, потому что пара, приехавшая к тебе из Манагуа, решила купить себе какие-то тумбочки, и ты с ними объехал несколько городов, несколько придорожных мебельных магазинов. Она в это время плыла по озеру Никарагуа, а ты думал, что она еще в Леоне. Эти снимки потом кто-то выставит в Фейсбук – и ты увидишь на ней зеленое платье, и как все плыли на экскурсионном корабле. И как грязные волны бились о борта этого корабля, и как зелень постепенно переходила с земли на воду, зеленя
