океана, любовь – как любовь, секс – как секс, только все это пронизано острым зингеровским ощущением изгнанника. Имя ему – Герман Бродер, который воплощает разнообразные превращения пережившего холокост еврея, человека, чья жизнь надломлена событиями Второй мировой войны.
На протяжении 1935–1942 годов Зингер жил в Кони-Айленде. Лучшего экскурсовода, чем Зингер, не может быть еще и потому, что первое место проживания в Америке запоминается на всю жизнь…
В Нью-Йорке 30-х годов у Зингера, писавшего на идиш, была неплохая перспектива. Во-первых, около трех миллионов говорящих на идиш проживали именно в Нью-Йорке, во-вторых, культурная жизнь здесь была значительно разнообразней, чем где бы то ни было, в-третьих, пишущий на идиш переездом в Америку просто спас себе жизнь.
Но сначала в Америке и у Зингера не все складывалось. Не то чтобы все валилось из рук, но он осознавал, что, уехав из Польши, он расстался не только со знакомыми варшавскими улочками и кафе, но и с чем-то таким, что невозможно объяснить даже себе, не то что другим. Для него, польского еврея, сам воздух Варшавы или Люблина, сосны, местечки на всей территории Восточной Европы, которые со временем превратятся в гетто, стали тягучей памятью, а единственной улицей, которую он хорошо знал и помнил, была улица Крахмальная в Варшаве.
Вначале Нью-Йорк разочаровал и напугал Зингера, показался ему монстром, еще более ужасным, чем мифологические персонажи, вынесенные из хасидского фольклора его детства.
Позади – варшавские улицы и клуб писателей, оставленная родина, впереди – ничего. Впереди не было
В Нью-Йорк Исаака вызвал его преуспевающий старший брат, писатель Йошуа Зингер. Возможно, у него было предчувствие будущей катастрофы. Йошуа умер в 1944 году, что означало для Исаака утрату поддержки и утрату авторитета, хотя братья Зингеры были не единственными писателями на своей родине, ибо их сестра тоже писала (она издала два романа, но так и не добилась ощутимой славы).
На протяжении почти двух десятилетий Зингер перебивается в Америке заработками писательского и журналистского труда, печатая свои прозаические произведения на идиш в еврейских газетах, которых со временем становилось все меньше, так как последующие поколения еврейских эмигрантов переходили на английский язык.
Путеводитель по Кони-Айленду можно прочесть в Интернете или купить в любом киоске, где продается печатная продукция о городе. История Кони- Айленда с начала века прослеживается на фотографиях, которые выставлены на станции метро.
Зингер жил на улице Си-Гейт, где снимал за 16 долларов комнату, причем в оплату входил и завтрак. Цены в кафетериях в его время, то есть в 30-е годы, были смешными: за 60 центов можно было пообедать.
В его «Днях на Кони-Айленде» мы застаем Зингера квартирантом миссис Бергер, разочарованным не только своими неудачами в получении постоянной визы (он приехал в Америку на полгода), не только существованием почти впроголодь – он мог рассчитывать только на гонорары за свои произведения, которые печатала газета «Форвард». Его беспокоит и другое: в еврейской среде разгораются разнообразные и часто противоположные по взглядам политические дискуссии. Коммунисты, социалисты, анархисты, троцкисты, сионисты (далеко от Европы, в Америке), отождествляющие себя с тем или иным направлением, восхваляющие то Сталина, то Троцкого, одолевают Исаака своей энергией и политическими пристрастиями.
Зингер остается восточноевропейским евреем, с традиционным воспитанием и религиозным мировосприятием, а его пристрастие к истории на пограничье реального и мифологического становится его профессией.
Другим пристрастием Исаака Зингера были женщины. Сперва – его неудачный брак с Руней, которая кипела энергией и жаждой политической борьбы (в противоположность спокойному и по-спинозовски мудрому Исааку). Ее несколько раз арестовывали еще в Польше. В итоге она уедет в Советскую Россию, а после – в Палестину. После того как они в последний раз виделись в Варшаве в 1935 году, Исаак и Руня никогда больше не встречались, хотя их сын Замир навещал отца в Нью-Йорке, а также сопровождал его во время нобелевской поездки в Швецию.
В Нью-Йорке до сих пор живут женщины, утверждающие, что у них были романтические отношения с Зингером. Да и сам Зингер особо ничего не скрывал. Его второй брак с Альмой Вассерман, которая ради него оставила двоих детей и свою довольно обеспеченную жизнь, только подтверждает догадку о том, что этот голубоглазый, облысевший к тридцати годам человек обладал своеобразным магнетизмом, на который, как бабочки на огонь, слетались женщины. Зингер платил им тем, что почти в каждом его романе присутствует любовный треугольник.
Существенным элементом маргинальности, глухим углом, в котором мог оказаться Зингер, был язык, и языком этим был идиш. Идиш он безусловно знал досконально. Знал он и польский (но не писал на нем, как, например, Бруно Шульц). Возможно, он мог спокойно писать и на немецком (как Томас Манн, Йозеф Рот или Поль Целан), но этого не случилось. Он не писал и на иврите, хотя некоторые письма к сыну, который жил в Израиле, написаны именно на этом языке. Об английском – молчу, ибо все биографы Зингера упоминают, что по-английски он до конца жизни говорил так, как будто только что прибыл из Польши.
Оставался идиш, который после войны стал мертвым языком испепеленного народа. Осознавал ли это Зингер? Думаю, что да. Он даже пытался убедить израильские власти в том, что идиш был несправедливо исключен из активного употребления в израильском обществе. В Нобелевской лекции 1978 года писатель назвал идиш «языком изгнания – без земли, без границ, без какой-либо помощи властей, языком, в котором нет слов, обозначающих оружие,
