амуницию, военную муштру и военную тактику». Нетрудно догадаться, что он имел в виду…
Нью-Йорк Зингера всегда имеет конкретную привязанность, что проистекает не только из географии или хронологии. Этот город у него имеет важную особенность: он – еврейский. Такое же чувство не покидало меня, когда я читал Шмуэля Агнона, у которого Бучач также представляется исключительно еврейским поселением.
У Зингера не так уж и много написано о Нью-Йорке: он присутствует в романе «Враги» и «Тени Гудзона». Другими словами, Нью-Йорк как таковой не был его темой. В этих романах действие происходит в Нью-Йорке, но это – город эмигранта, чужака, совсем не такой, как, скажем, у Сола Беллоу.
С Зингером не все так просто. Например, религиозные радикалы не воспринимают его творчество. Ходят легенды о его скупости, скандальном характере и пр.
Выбирая как-то новую оправу для очков в бруклинской оптике «Минцтер», я перекинулся словом-другим с продавцом, который, прочитав мою фамилию на рецепте, спросил, знаю ли я Дрогобыч. Я ответил, что знаю, и, чтобы продемонстрировать свои по-настоящему глубокие познания об этом городе, в котором я никогда не бывал, сказал: «Бруно Шульц». Это должно было подействовать как пароль. «Шульц, Шульц», – задумчиво повторил рыжеватый хасид, а потом сказал, что из Дрогобыча его мать, и несколько лет тому назад он побывал в этом городе. Более всего его поразило то, что мясо продавали прямо на улице, разложив куски на газетах. Я ответил, что, возможно, теперь все по-другому. Чтобы как-то продолжить разговор (мои стекла к оправе только начали обтачивать), я спросил его об Исааке Башевице Зингере и объяснил это тем, что как раз пишу про него эссе. «Его дед и отец были раввинами и религиозными евреями, – эмоционально сказал мой собеседник. – Исаак пошел не тем путем». На мои возражения, что Зингер – хороший писатель, которого знает мир, он только усмехнулся и повернулся к другому клиенту, показывая, что разговор со мной его больше не интересует.
Выбирая место действия для героев своей пьесы, я не случайно остановился именно на Кони-Айленде. Во-первых, такое контрастное единение карнавала жизни и карнавала аттракционов просто трудно найти; во-вторых, эти двух- и трехэтажные дома, воплощение незатейливой архитектурной мысли столетней давности, сохраняют особую привлекательность.
Для моего Вани Сумского (в этом случае не имеет существенного значения, является ли Сумской фамилией или прозвищем; пусть он будет сумской, или черниговский, или полтавский) главное, что он Ваня и место его жительства – весь Кони-Айленд. Повсюду и нигде. У него есть излюбленный «Макдональдс», где он, открывая двери, зарабатывает себе на хлеб насущный, точнее на бутылку. Поскольку в Америке можно купить бутылку водки за десять долларов, то вполне вероятно, что Ваня таким промыслом обеспечивал себе достаточно пристойную для себя жизнь. Ну бог с ним, с Ваней, он, считай, дно общества, совковый элемент новых эмигрантов, хотя таких «вань» можно встретить не только на Кони-Айленде: целые группы поляков, разрушенных алкоголем и постоянным пребыванием на улице под дождем и под снегом, посиневшие и физически истощенные, сидят на детских площадках и обходятся в общении несколькими словами. Почему-то думается, что не только пристрастие к питию вытолкнуло их на обочину жизни. У каждого – свой путь и своя история. Как и у них, история Вани Сумского спрятана, ибо у него нет ни прошлого, ни будущего.
Кто-то катается на колесе обозрения, а по кому-то и оно катается. Этот металлический круг с тысячью лампочек, раскрашенных во все цвета радуги, которые мигают, освещая (точнее, вырывая из темноты) лица: то Зингера, то Германа Бродера, то Вани Сумского…
У каждого – своя история, связанная с Кони-Айлендом и Америкой.
С утра, когда на Кони-Айленде аттракционы еще не работают и бомжи спят в спальных мешках с обязательной металлической тележкой для продуктов неподалеку, украденной из близлежащего супермаркета, бруклинские чайки усаживаются на пляжный песок или кружатся над океаном, зависая на легких потоках воздуха, как планеры. Со временем, когда толпа хаотически заполняет пляж, городок аттракционов и места для прогулок, бомжи с непонятной периодичностью возникают в толпе, толкая перед собой тележку со всякой ерундой. Эта тележка занимает в жизни Вани Сумского почти мифическое место. Она – не только место хранения пожитков, не только наилучший способ передвижения по городским улицам или обустройства жизни под мостами и в парках; это верный друг, который не покинет, не предаст, ничего не отберет, не подведет, которого можно любить, о котором можно заботиться, с которым можно поговорить.
Почему-то бомжей и пьяниц, как и чаек, притягивает Кони-Айленд – может, простором и относительной свободой, возможностью покинуть каменный лес города и остановиться перед океаном, прислушаться к гулкому шуму волн, подставляя лицо ветру, провожая и встречая корабли…
Во время проливного дождя, принесенного ураганом, я тоже стоял на деревянном настиле и не мог оторвать взгляд от нервного океана, который набрасывался на берега, словно метил свою новую территорию, никому не собираясь ее отдавать.
Колумбийская зима
Герман Гвера (по-нашему – Герман Война), горный инженер, улыбается и говорит мне, что Колумбии, которую придумал Маркес, не существует.
Фамилия молодого инженера, ясное дело, испанская, хотя среди его предков были не только конкистадоры: прабабушка Германа – местная индианка, и, должно быть, единственное, что она дала ему в наследство, – это более темный пигмент кожи и глаза цвета хорошо прожаренного кофе. Все остальное – испанское, от фамилии до темперамента. Его предки прибыли, вероятно, из Эстремадуры несколько поколений тому назад, то есть Германово колумбийское время измеряется тремя или четырьмя сотнями лет.
К площади Ботеро ведут узкие улочки, по которым едва пропихиваются такси лимонного цвета, словно кто-то ненароком зацепил уличного торговца
