кайфа, этой вкусовой какофонии: первый глоток, остающийся коричневым налетом на зубах, затем горечь, прибывающая со слюной.
Герман смеется над тупыми иностранцами, которые, начитавшись Маркеса, толпами повалили в Колумбию искать «сто лет одиночества», отставных полковников, город Макондо, ну и еще всякую фигню, почерпнутую со страниц в полупустых залах университетских библиотек. Каждый раз, приближаясь к концу романа, они впадали в эйфорию, как пилот при фигуре высшего пилотажа (представляя Колумбию по Маркесу). А приехав в эту страну, новейшие конкистадоры из текстов наталкивались на нечто совсем иное, и это становилось их разочарованием. Коротенький рассказ Маркеса «Море исчезающих времен» никак не объяснит вам, куда эти времена исчезли: растворились ли они в море, пахнущем розами, или в поселке, покидаемом его жителями. Не объяснит целесообразности путешествия Тобиаса с Эрбертом, которые плавают среди затопленных селений, людей, цветов и чувствуют аромат роз там, под водой, в морских глубинах, почти недоступных простым смертным. Что это – сон или реальность? И когда Тобиас попытается в очередной раз рассказать о подводных путешествиях своей Клотильде, она его в который раз обругает. Времена исчезают не только в рассказах – они исчезают с поверхности гор и ложбин, из памяти людей, из запахов кофеен, ночных улиц со стаями подростковых bandidos. Они исчезают, чтобы вернуться в других формах, других людях, скрытые, словно страстные желания в минуту зажигательных колумбийских танцев, когда тела, прижимаясь, жалит крапива сладострастия. Они возвращаются, не распознанные и не понятые – может, строкой из рассказа Маркеса, а может, Меделином.
Некоторые, начитавшись Маркеса, прилетают в Латинскую Америку пополнить партизанские отряды – Лори Беренсон в Перу, Таня Ниймеер в Колумбию. Эти младшие сестры Че Гевары, кроме романтики партизанской войны и рисков, с ней непосредственно связанных, чувствуют разочарование, приходящее со временем. Американка Лори, отсидев срок в перуанской тюрьме, не устала провозглашать призывы к радикальным методам борьбы с империализмом. А датчанка Таня в своем дневнике, случайно найденном во время операции правительственных войск против партизан, иронизируя, спрашивает: когда повстанцы захватят власть, жены и подруги команданте тоже «будут делать косметические операции груди и есть икру»?
Но если времена, которых они ожидают, о которых мечтают и которые приближают каждым выстрелом из своего «калашникова», придут, а на стол будут подавать икру, то не будет ли это наибольшим разочарованием? Ведь икры снова на всех не хватит, а лозунги о справедливости и равенстве будут циркулировать только в ближайшем окружении, так как с несогласными они поступят по-революционному.
А пока что герилья продолжается, и это подтверждает Герман, и не только своей фамилией.
Зима с дождями, пальмами и птицами, проза Маркеса, скульптуры Ботеро, криминальные новостные сообщения телеканалов, полыхание кокаиновых плантаций, мешки с колумбийским кофе в порту на экспорт, изнурительные марши партизанских отрядов в горных джунглях, музыка и танцы, католическая передача о пастыре в бедном горном селении, придорожные угольные шахты, наконец поэзия, которой мы переполнили Меделин, – все воспринимается, словно привычные ежедневные потребности, почти физиологические, – как есть и пить, дышать и заниматься любовью, смотреть на мир и распознавать время.
А может, это ты хочешь видеть Колумбию именно такой, поддавшись маркесовскому методу смешивания реальности со сном, как вина с водой, вернее, превратив воду повседневности в вино искусства? Возможно, хотя непреложным фактом остается то, что среди этих городов, поселков, шахт, театров, парков, современных стеклянных небоскребов на юге Меделина, телевидения, мотоциклистов, коров и лошадей, плодов и птиц, мачо и мучачо, плетется индейская история. Она, словно жгут, связывает колумбийскую наэлектризованность, грустными зелеными и коричневыми глазами приценивается к современной жизни и, должно быть, тоже распознает время.
Я видел, как внешне спокойные колумбийцы меняются, когда, например, зазвучат первые ритмы оркестра. Гитары, саксофоны, тромбоны и трубы знают, когда и как плеснуть масла в огонь. И когда тромбоны, словно грифы, срываются с широких деревьев, а за ними выгибают свои шеи белые лебеди саксофонов и выбивает свой четкий ритм на ударных шоколадный мулат, а солист с трубой запрокидывает ее в рот, словно пластиковую бутылку с минеральной водой, – тогда и наступает время свободы. Музыка стекает по гибким женским бедрам и ногам, ритм выламывает их тела, выпрямляет, заставляет содрогаться, чувственно соблазнять партнера окунуться в наслаждения, радоваться жизни, молодости, телесной привлекательности, подчиняться музыке и подчинять себе музыку. Кажется, что вся Колумбия вот так, пританцовывая, гордо и непринужденно, в ритмах сальсы, кумбии, поро, валенато, с выверенной точностью движений минует эпохи своей истории с улыбкой на устах.
Почему поэзия выбрала Колумбию, и почему этот дождь выбрал поэзию?
Почему эти сотни тысяч пар глаз и ушей, на бетонированных ступеньках амфитеатра, в глубокой яме, в полиэтиленовых накидках и под укрытием зонтов, не покидают поэтов в этот зимний ливень? Из солидарности, жалости, любви, привычки – просто не знают, где убить время, не знают, куда пойти? Что они хотят от нас услышать, и чего еще не слышала эта джинсово-мотоциклетная молодежь, эти сорокалетне-пятидесятилетние мачо и мухерас с желтыми и коричневыми листами ладоней, аплодирующие после каждого стихотворения каждому поэту? Чего они еще не знают о любви и смерти? И что мы можем им об этом сказать?
Ливень начался после первых же выступлений. Телевизионщики поспешно стали сматывать свои кабели и зачехлять камеры. Оркестр тоже поспешно покинул сцену. Остались только сто поэтов, несколько тысяч слушателей и ливень. Поэты читали, слушатели внимали, ливень перешел в затяжной дождь – это действо напоминало бой быков. Поэт выходил, и тысячи слушателей по-своему реагировали на его стихи.
Когда их что-то цепляло, они хлопали узкими ладонями, кричали, топали ногами, иногда взрывались смехом, порой что-то выкрикивали.
