Ты стоишь перед микрофоном под потоками направленного на тебя света, большой экран увеличивает не только твое лицо и мимику, но, казалось, и слова, с которыми ты обращаешься к публике, загоняя свой голос в микрофонный шнур.
Потом ловцы автографов дергали тебя со всех сторон:
«сеньор, поставьте автограф», тыча то антологию, то какие-то листки из блокнота, то тетради, то салфетки, то свои ладони.
В течение пяти часов поэты читали стихи, в течение пяти часов лил дождь, а публика слушала стихи.
Поэзия под дождем – в исполнении колумбийской зимы…
Герман говорит, что время, потраченное на поэзию, продлевает жизнь.
Возможно, он сам придумал эту фразу. Это как поцелуй продлевает любовь, бег продлевает дорогу, море продлевает время, слова продлевают смерть.
Герман мечтает о своей будущей жизни в России или же в Европе, о новой «ниве» (этот российский джип-вездеход он планирует купить, как только насобирает денег). «Я люблю эту страну», – говорит он, и мне трудно в это не поверить, Герман действительно ее любит, должно быть, так же, как свою Марлени.
По моей просьбе Герман узнал, сколько стоит «финкас» (по-нашему – ферма), которую советует мне приобрести вместе с двадцатью коровами и несколькими лошадьми.
Ну, добавляет Герман, еще нужны служанки и слуги. Но ведь молоко и мясо, по его подсчетам, принесут определенную прибыль, так что можно будет наслаждаться жизнью и писать стихи. А каждую субботу ждать своего друга Германа в гости, среди посаженных деревьев со сладкими плодами цветов под мычание коровьего оркестра, объезжая свои владения на гнедом коне с белыми латками, с мачете на боку, в шерстяном пончо.
А вот и Герман – сигналит мне из своей «нивы»…
Сверчки и горлицы
В феврале 2015 года в Иерусалиме выпал снег.
Возле Дамасских ворот стоял хасид в черной шляпе и калошах, обутых на ботинки. Облепленный мокрым снегом, он был похож на мельника, запорошенного мукой. Можно ли было вообразить себе, что золотой, залитый солнцем вечный город когда-нибудь укроет снег?
Должно быть, снег присыпал и сизые крылья горлиц, сидящих на крышах домов и в простенках Старого города. Горлицы были облеплены снегом, словно сладкие булочки в кондитерских лавках, щедро посыпанные сахарной пудрой.
И я подумал, что в Иерусалим снег все-таки приходит чаще, чем Мессия.
Как странно выглядят заснеженные оливковые деревья в Гефсиманском саду! Как непривычно смотреть на заснеженные рельсы иерусалимских трамваев. Больше всех радуются этому снегу дети. Они почему-то везде радуются снегу. Я стараюсь припомнить улицы Иерусалима, их названия, кварталы, чтобы представить, какие они теперь. Но я помню, что, стоя на стене, с которой открывается панорама на Масличную гору и Гефсиманский сад с Церковью всех наций, я смотрел на белые камни домов и могил, сливавшиеся в сплошное сусальное золото, казалось, полностью покрывшее эту землю. Я видел, как за Кедронской долиной, в арабской части города, дети с псом бежали по каменной дорожке в глубь селения. Они и теперь, должно быть, бегут по этой дорожке, но уже по снегу. Дорожка та же, и дети те же.
Самая большая тайна Вечного города – это его дух и запах. Запах белого хлеба из пекарен, пирожных с корицей, сластей, пряной селедки, базаров. А дух его – в словах о старозаветных царях, пророках, каббалистах, новозаветных апостолах – во всем, что перед твоими глазами, и всем, что сокрыто от твоих глаз.
Йоханан говорит, что в другой жизни он хочет быть сверчком и жить в иерусалимской пекарне. Мы едем в Хайфу вместе с солдатами израильской армии, возвращающимися в свои части. Солдаты с автоматами, в зеленой форме, с рюкзаками, набитыми всевозможными вещами. В вагоне гражданские и военные – поровну. Йоханан рассказывает, как он запоминал Иерусалим по запахам, и говорит, что запах хлеба из пекарен в его памяти – самый ранний и всегда возбуждает. Я спрашиваю: «Почему сверчком?» – «Ну что ж тут странного? – рассуждает Йоханан. – Ведь сверчку можно надышаться хлебом и утолить голод».
Подъехав к Хайфе, выходим на станции городских пляжей, где нас подбирает машина. Поезд с солдатами отправился дальше на север. Мы вышли на перроне и пошли на пляж посмотреть на волны Средиземного моря: они, возбужденные предвечерним ветром, затихали на пляжном песке. Было тепло. Тот, кто должен был забрать нас отсюда, наконец-то дозвонился нам.
У торговца я выбрал ангела со скрытым лицом. То есть у него вообще нет лица – это я так сказал, со скрытым. Вытесанный стамеской из ливанского кедра крепкой породы, с округлыми крыльями и серыми поясками, которые отходят от сучков, попадающихся в древесине, – незатертые следы веток. Ангел спрятался в кармане моего летнего пиджака, и с ним я пошел по исшарканным камням узеньких улочек. Почти на каждой тебя сопровождают торговые ряды, шумные продавцы. Но есть и тихие улочки, наполненные особенным смыслом и содержанием. Скрытые от туристов, следующих за своим пастухом- экскурсоводом с белым зонтиком или палкой в руках, которую он поднимает высоко над головой, чтобы его стадо не потерялось.
Мы с Йохананом вышли по узкому проходу и оказались перед железной калиткой в сплошной стене. Что там, за этой калиткой? Трудно догадаться. Калитка не была заперта; среди шелковиц – небольшие мазанки, во дворе умывальник, людей нет. На крыше Храма Господнего поодаль монастырь коптов.
