Я даже не сразу сообразила, что произошло и какое-то время бездумно таращилась на пятна крови, оставшиеся на моих пальцах и рукавах. Когда же я осознала это, я тотчас преобразилась. Впервые я увидела страх в глазах одноклассниц и решила воспользоваться этим.
– Ирма, – с нервным смешком подозвала я. – Иди-ка сюда…
Но та бросилась бежать, как антилопа. Мои одноклассницы визжали и в панике разбегались, опасаясь угодить под раздачу. В этот миг к нам стремглав примчался математик.
– Что за шум? – поинтересовался он, поправляя очки, однако увидев меня с шилом в руке и заплаканную Хильду, он сразу всё понял, и распорядился:
– Майер, срочно к врачу! А с вами, Зигель, я поговорю отдельно.
Окончание этого ужасного дня я помню, как в тумане. Помню, как математик тащил меня за руку по коридору, а все ученицы рассыпались от нас в стороны, как горох. Пока шла возня, Сара успела ополовинить копилку, без труда открыв бутафорский замок. Она пыталась заступиться за меня. Всю дорогу она шла следом и кричала, что Хильда сама виновата, и вообще место Майер в зоопарке, поскольку она терроризирует весь класс. Помню, как стояла перед начальницей гимназии и тупо отвечала что-то на её вопросы. Но что именно она спрашивала, полностью выветрилось из памяти. А может быть, я и не осознавала, о чём меня спрашивают. В конце концов, кто-то из одноклассниц был послан ко мне домой за родителями.
Затем я долго ожидала в приёмной, пока отец с матерью разговаривали с начальницей за закрытой дверью. Я слышала, как эмоционально с ними говорил наш грозный математик.
– Слушайте, мы готовы оплатить лечение Хильды и если…
– Вы меня вообще слушаете?! – спрашивал Бекермайер. – У меня впечатление, что я разговариваю со стеной! Сначала Зигель калечила себя, теперь и до других добралась. Знайте: если вы ничего не измените, то скоро вы будете собирать деньги не на лечение фройляйн Майер, а на пересылку сухарей вашей дочери. Потому, что такими темпами ей прямая дорога в тюрьму! Дай-то Бог мне ошибаться…
Домой мы попали, когда было уже совсем темно. По дороге никто из нас троих не проронил ни слова. Родители были слишком потрясены случившимся, а я слишком устала.
Дома отец с порога так налетел на прислугу, которая всего лишь спросила, подавать ли обед, что я поняла: сегодня мне покоя не будет и дома.
Видимо, в разговоре с начальницей гимназии всплыли все мои прегрешения за последние годы – прогулы, ссоры, драки, плохая успеваемость практически по всем предметам.
– И мало мне всего этого, так ещё и воровство! – гремел голос отца на весь дом, – разве ты в чём-то нуждаешься? Разве я не даю тебе карманных денег? Тебе надо было так опозорить нашу семью!
– Я не брала эти деньги, – попыталась я оправдаться.
– Ты хочешь сказать, что все в гимназии лгут? Все учителя, начальница, а ты говоришь правду? Каким же образом общие деньги оказались в твоих вещах?
Я начала подробно объяснять, как всё было, но потом вдруг остановилась. Я вдруг почувствовала, чтобы я ни сказала, чтобы ни сделала, мне всё равно не поверят. Я неожиданно испытала жгучее отвращение ко всем в мире словам. Слова – только бледные тени реальности, они не отражают ничего, каждый их понимает по-своему, и чаще всего, неправильно.
Вспомнился Зепп из лавки антикварного оружия:
– Тебе, наверное, кажется, что я, как все взрослые, ничего не понимаю.
Да, все взрослые действительно ничего не понимают. Они и не хотят понять. Их единственное желание состоит в том, чтобы никто и ничто не волновало устоявшегося болота их привычного мира. А когда такое волнение начинается, они бросаются истерически обвинять вовсе не того, кто действительно виноват, а того, кто находится ближе.
– Я хочу спать, – сказала я, прервав свой рассказ.
– Она неисправима! – ахнула мать, – мы воспитали чудовище! Тебе что, вообще ни капельки не стыдно? Ты сможешь сейчас спать? Тебя не волнует здоровье несчастной девочки, которую ты поранила? Тебя не волнует то, что завтра скажут сослуживцы твоему отцу? Ведь слухи о том, что ты натворила, наверняка, уже разошлись по городу.
Да, я это знала. Город наш был небольшим. Новостей в нём было не так уж много, а у многих сослуживцев отца дочери учились в гимназии. Наверняка сейчас не в одной семье рассказывают, представляя в лицах, за ужином о моём ужасном поступке.
– Меня предупредили, – жёстко сообщил отец, – ещё одно нарушение дисциплины, и ты будешь отчислена из гимназии с волчьим билетом. Ты знаешь, что это такое?
– Знаю, – устало произнесла я, – это значит, я никогда больше не смогу поступить ни в какую другую гимназию. Не больно-то и хотелось.
– Марш в свою комнату! – не выдержал отец и затопал ногами.
Ночью у меня начался жар. Я провалялась в горячке целую неделю. Доктор, приглашенный на следующий день, не нашел следов простуды и заявил, что болезнь была, скорей всего, следствием потрясения. Не таким уж бессовестным чудовищем была я в свои четырнадцать. Ничего, с Сары я обязательно
