Я знаю, что уже говорил об этом, но теперь утверждение (книга 2, с. 3), что чеснок ослабляет силу магнита, опровергается доктором Брауном, а до него Баптистой Портой; но я не могу поверить, что столько знаменитых авторов, подтверждавших это свойство чеснока, могли обманываться; и поэтому я думаю, что у них был другой вид магнита, а не тот, который есть у нас теперь. У Плиния и других было большое разнообразие магнитов, лучшие из них из Эфиопии. Таким образом, если у некоторых магнитов притягивающая сила ослабляется чесноком, это не значит, что она не ослабляется у всех; и возможно, наш чеснок не столь крепок, как у древних, доставляемый из жарких стран{586}.
Другими словами, Росс прекрасно понимал, что не сможет подтвердить эту теорию с помощью опыта, но все равно продолжал в нее верить. «Серьезные и достойные авторы» одерживают вверх над его собственным опытом и опытом современников.
Правильный ответ на это можно найти в одной из басен Эзопа, «Хвастун». Атлету, который хвастается, что на Родосе он прыгнул так высоко, как не прыгал никто, и что он может привести свидетелей своего достижения, отвечают: «Вот тебе Родос, тут и прыгай» (лат. «Hic Rhodus, hic saltus»)[206]. Так, например, алхимик Джордж Старки настаивал, что не просто опирается на свидетельства, но готов провести опыт в то время и в том месте, которые укажут его критики: «Hic Rhodus, hic saltus»{587}.
Я не хочу сказать, что мы, современные люди, не похожи на Росса и верим лишь в то, что испытали сами. Однако, подобно де Бооту, мы верим в нечто (по крайней мере, если речь идет о науке), только если уверены, что это можно проследить до результата непосредственного эксперимента или серии непосредственных экспериментов, которые можно повторить{588}. Если бы я хотел убедить вас, например, в дрейфе континентов, то указал бы на классические статьи по палеомагнитизму, и мы могли бы выполнить наши измерения на месте. Бойль изложил правила для нового знания в методологическом предисловии к своей книге «Физиологические очерки» (Physiological Essays), изданной в 1661 г. (исправленное издание в 1669). Там он проводит различие, как это сделал я, между авторами, которые настаивают на личном непосредственном опыте или хотя бы на доверии к свидетелям, у которых был непосредственный опыт, а также тех, кто некритично передает общепринятое мнение. По его словам, он стремится не цитировать вторых (называя в качестве примеров Плиния и делла Порту):
Когда я с отважным и беспристрастным любопытством рассматривал разные факты, изложенные в их трудах, то пришел к заключению, что многие из этих преданий либо явно ложные, либо не доподлинно верные, и за исключением того, что они представляют как основанное на их собственном непосредственном знании или особых обстоятельствах, которые могут меня убедить, я чрезвычайно опасаюсь строить любые выводы на основаниях, которые я считаю непрочными.
Бойль утверждает, что обращается «к другим авторам не как к судьям, а как к свидетелям, не используя все найденные мной их труды только в качестве украшения моих, и еще меньше как оракулов, своим авторитетом подтверждающих мое мнение, а как свидетельства, подтверждающие положение дел».
Решив доверять лишь нескольким надежным авторам, Бойль выражает презрение остальным, Плиниям и делла Порта:
[К]огда тщеславные авторы, желающие прославиться, представляли доверчивому миру подобные вещи под видом экспериментальных истин или даже великих тайн, хотя сами не потрудились проверить или заручиться словом достойных доверия персон, которые сами это проверили, то в таких случаях я не вижу, почему мы обязаны относиться к этим авторам, которые не предприняли усилий, дабы уберечь себя от ошибки или обмана, не говоря уже о том, что они оскорбляют нас в своем стремлении к славе, с таким же уважением, как к тем, которые, не постигнув истины, верили, что нашли ее…
Искренние заблуждения следовало отличать от нежелания тратить силы. Бойль выступал за дисциплинированное, организованное недоверие к другим авторам; это было логическим следствием попытки выяснить не то, что говорится в книгах, а то, что «сами вещи склоняют меня думать»{589}.
Бойль никогда не обсуждал чеснок и магниты, но затрагивал старинное поверье, что алмаз можно расколоть только после размягчения в крови козла. Будучи слишком бережливым, чтобы экспериментировать с собственными бриллиантами, он обратился за советом к тому, кто обладал непосредственным опытом:
Несмотря на (недавно упоминавшуюся) удивительную твердость алмазов, не является истиной предание, принимаемое на веру, что алмазы невозможно расколоть с помощью внешней силы, если не вымочить их в крови козла. Я обнаружил, что это странное утверждение противоречит ежедневной практике огранщиков алмазов: я расспросил одного из них, имевшего дело с множеством этих камней, которые он обрабатывал для ювелиров и золотых дел мастеров, и он заверил меня, что получает порошок, которым только шлифует алмазы, разбивая алмазы в стальной или железной ступе, и что без труда производит сотни каратов алмазной пыли{590}.
Утверждение, что кровь козла размягчает алмазы, казалось Бойлю таким странным потому, что он отказался от старинной концепции симпатии и антипатии, согласно которой существовала естественная симпатия между магнитом и кровью козла, а также естественная антипатия между алмазом и кровью козла. Для отказа от этой концепции требовалось всего лишь настаивать на непосредственном опыте в противоположность опосредованному[207].
Результатом такого подхода, который нам кажется просто проявлением здравого смысла, а в те времена был революционным, стала трансформация достоверности знания{591}. Уильям Уоттон в своей книге «Размышления о знаниях древних и новых» (1694), сформулировал это так:
Nullius in verba [ «ничего не принимать на веру», то есть не склоняться перед авторитетами][208] не только девиз КОРОЛЕВСКОГО ОБЩЕСТВА, но также принцип, признанный всеми философами нашего времени и поэтому, когда любое новое открытие проверяется и принимается, у нас есть больше оснований соглашаться с ними, чем было прежде… Таким образом, независимо от того, что было прежде, в наше время всеобщее согласие… особенно если к нему пришли после долгой дискуссии, есть почти непогрешимое свидетельство истины{592}.
Здесь мы снова сталкиваемся с одним из условий появления новой науки. Я в состоянии проследить опровержение псевдофакта о том, что чеснок лишает магнит его свойств, до непосредственного опыта делла Порты; это возможно лишь потому, что я могу предъявить несколько ключевых книг. Я знаю о Гарцони потому, что его трактат в конечном итоге был издан в виде книги. В рукописной культуре ссылки на опыт невозможно проследить тем же способом. Плутарху приходилось ограничиваться ссылкой на «нас», что казалось ему достаточно надежным; он не мог указать на чей-либо непосредственный опыт. Книгопечатание облегчило доступ к информации, тем самым облегчив установление и опровержение фактов. За несколько лет личный опыт делла Порты стал известен всей образованной Европе. Как выразился Уоттон в 1694 г., «книгопечатание сделало Знание дешевым и легким»{593}. Это может показаться странным, но именно печатный станок сделал возможным привилегированное положение свидетельства очевидца над всеми другими, просто значительно расширив число свидетельств, доступных для оценки{594}.
Читая книгу делла Порты, мы видим момент перехода не только от древних представлений к современным, но также от рукописной культуры, в которой опыт неконкретен, опосредован и аморфен (и в которой такому мошеннику, как делла Порта, могло сойти с рук любое нелепое утверждение; после его смерти нашли рукопись с заявлением, что он изобрел телескоп){595}, к культуре книгопечатания, где опыт уже стал конкретным, непосредственным, задокументированным и воспроизводимым. В культуре книгопечатания стало возможным применять исключительно высокие стандарты судебного права (римского или гражданского) ко всему на свете. По сравнению с культурой книгопечатания рукописная культура – это культура сплетен и слухов. Печатный станок символизирует информационную революцию, следствием которой стали достоверные факты.
Текст Гарцони с предложением проверить действие чеснока на магнит до 2005 г. существовал только в рукописи. Но, по всей видимости, он был написан в расчете на публикацию. Именно это лежит в основе решения автора объявить войну «ложным слухам и мнениям некоторых людей, опирающихся на ненадежные и недостоверные основания»{596}. К сожалению, это успешное
