У Гоббса эта традиционная схема претерпела революционные изменения. По его мнению, существует только два источника знания: во-первых, логика, а во-вторых, чувственный опыт, память и свидетельства очевидцев, которые определяют вопросы факта. В этой схеме уже нет места традиции, общественному мнению, древности или суждению мудрых, но четко определено значение свидетельств очевидцев: подобно памяти, они являются суррогатной формой чувственного восприятия. Гоббс не стал бы утверждать, что мы получаем знания о французских королях от авторитетов; он сказал бы, что мы получаем их непосредственно из свидетельств очевидцев, а в конечном счете из чувственного восприятия.
Слово «факт» символизировало новый статус, полученный свидетельством очевидца. Все понимали, что это слово заимствовано из залов судебных заседаний, и вместе с ним пришел общепризнанный набор стандартов проверки надежности свидетельских показаний. Эти стандарты были одинаковыми для всех систем права и в целом признавались во всей Европе. Браун, даже считая свидетельства очевидцев значимыми только в вопросах морали, риторики, юриспруденции и истории и отказываясь принимать их в натурфилософии, сформулировал базовый принцип: «В законах, земных и небесных, почитается только legitimum testimonium, или формальное свидетельство, которое подтверждается показаниями не менее двух очевидцев, что не только препятствует клевете, но и защищает от ошибки»{641}. Причина его неприятия свидетельств очевидцев в натурфилософии заключалась в том, что тогда требовалось бы принять то, что он назвал «совокупными свидетельствами», – другими словами, косвенный опыт людей, которые просто озвучивают общепринятые убеждения. Он не мог представить превращение Республики ученых в огромный зал судебных заседаний.
Таким образом, до изобретения факта апелляция к свидетельству очевидцев рассматривалась как обращение к авторитету (даже Дигби, писавший в 1658 г., считал очевидцев авторитетами): можно сказать, что таких людей считали не очевидцами, а свидетелями, которые дают показания о чьей-либо репутации. После появления факта свидетельство очевидца стало формой действительного свидетельства, и поэтому Бойль настаивал, что он обращается «к другим авторам не как к судьям, а как к свидетелям». После отделения свидетельств очевидцев от авторитетов прежние авторитеты превратились, по словам Гленвилла, просто в «старый бесполезный багаж». Спрэт выразился еще откровеннее: избавиться от тирании древних можно одним способом – просто выбросить то, что он называл «хламом»{642}.
После изобретения факта появилась возможность подходить к свидетельствам очевидцев с систематизированным недоверием. Как бы то ни было, любая система знаний требует доверия к кому-либо, чему-либо или к какой-либо процедуре{643}. Но, подчеркивая несомненную роль доверия в новой науке, мы рискуем пропустить бо́льшую часть айсберга, скрытую под водой: Бойль считал себя заслуживающим доверия, потому что научился не доверять авторам, подобным делла Порте, и надеялся, что остальные будут читать его работу с таким же скепсисом, с каким он сам читал делла Порту. Новая наука, в отличие от старой, основывалась не на вере, а на недоверии.
§ 8Совершенно очевидно, что многие факты, которые мы рассматривали, – например, лезвийная мазь, – выглядят и всегда выглядели довольно странно. Это примеры «проблемной фактичности», в отличие от «беспроблемной фактичности», и язык факта поначалу, похоже, использовался для случаев проблемной фактичности. Лоррейн Дастон проводит границу между «странными фактами» и «обычными фактами»{644}. Она утверждает, что сначала появились странные факты, а затем уже обычные; сначала были сиамские близнецы, гермафродиты, покрытые шерстью младенцы и непорочное зачатие, а потом воздушный насос Бойля. В Англии, считает Дастон, обычные факты вытеснили странные гораздо раньше, чем во Франции. Другими словами, факты стали упорядоченными и обыденными.
Позвольте предложить вам еще одну историю: странные факты всегда претендуют на то, чтобы их признали обычными. Как в 1626 г. выразился Исаак Бекман (больше всего он известен тем, что познакомил Декарта с корпускулярной философией), имея в виду девиз Симона Стевини «чудо не есть чудо»:
В философии необходимо всегда двигаться от чуда к нечуду, то есть следует продолжать исследование до тех пор, пока то, что мы считали странным, уже больше не кажется нам странным; но в теологии необходимо двигаться от нечуда к чуду, то есть должно изучать Библию до тех пор, пока то, что не кажется нам странным, становится странным и чудесным{645}.
Четкое разделение естественного и сверхъестественного представляется нам простым, но тогда оно было революционным, поскольку предполагало ликвидацию промежуточной области, которую прежде помещали между естественным и сверхъестественным, – области аномалий, таких как призраки, ведьмы, чудеса и чудовища{646}.
Трудность, конечно, заключается в том, чтобы понять, где проходит граница между философией и теологией. «Логика Пор-Рояля» объясняет, что может случиться, описывая людей, которые слишком доверчивы, когда речь идет о чудесах. Они впитывают (abreuver), говорится в книге, странный факт (ce commencement d’étrangeté), а когда встречают возражения, то изменяют свою историю, чтобы приспособиться к ним; странный факт может выжить только при условии превращения в обычный факт, что в данном случае предполагает все большее и большее его удаление от истины, которая могла в нем содержаться изначально. И предположительно сверхъестественное почти незаметно превращалось в естественное{647}.
Именно желание превратить странные факты в обычные заставляло Чарлтона и Дигби заявлять о воспроизводимости опытов с лезвийной мазью; возможно, это выглядит странно, но не более странно, чем магнетизм. Галилей утверждал, что горы на Луне подобны земным горам, спутники Юпитера похожи на нашу Луну, фазы Венеры аналогичны фазам Луны, а пятна на Солнце похожи на облака. В каждом случае он брал странные факты и делал их максимально похожими на обычные. Даже вакуумный насос Бойля производил «странные факты» с точки зрения последователей Аристотеля и картезианцев[220]. Они отрицали возможность пустоты, и поэтому любые опыты, целью которых было установить ее существование, действительно были для них странными.
Простейший способ превратить странные факты в обычные – воспроизвести их. В отчетах Академии опыта, основанной во Флоренции для выполнения экспериментальной программы Галилея после смерти великого ученого, девизом которой было provando e riprovando (проверяй и перепроверяй), можно найти характерный пример: столкнувшись с правдоподобным, но ненадежным результатом, опыты повторяли, используя другую методологию, и таким образом убеждались, что не поддались иллюзии{648}. Если странность факта опровергнуть не удавалось, следовало подтвердить свидетельства о нем, и он превращался в упрямый факт; именно таким образом, утверждал Арно, мы можем не сомневаться в чудесах, о которых сообщал Блаженный Августин, поскольку никто не вправе сомневаться в их достоверности, несмотря на всю их странность. Итак, с самого начала странные факты и обычные факты боролись друг с другом – странные факты постоянно стремились к тому, чтобы их признали обычными или в крайнем случае упрямыми фактами. Как признавал Арно, вопрос в том, где провести границу между фактами слишком странными, чтобы быть достоверными, и фактами странными, но упрямыми.
Показательным примером могут служить метеориты. Английские и французские ученые XVIII в. отвергали многочисленные свидетельства о реальности метеоритов, как мы отвергаем истории о похищении людей инопланетянами. 13 сентября 1768 г. большой метеорит весом семь с половиной фунтов упал в местечке Люсе во Франции, в долине
