Таким образом, печатный станок укрепил позиции сторонников нового, обеспечив возможность сбора информации и совместной работы. Он заменил лекции профессоров, голос авторитета, текстом, на полях которого можно написать свои возражения. Он заменил рукописи, которые читались в той или иной степени изолированно от других текстов, книгой, в которую можно было заглянуть в библиотеке и которую окружали другие авторитеты. Он ввел указатель как удобный способ поиска информации в конкретном тексте, облегчив сравнение авторитетов друг с другом[222]. Способствуя постоянному столкновению аргументов и идей (Риччоли против Коперника, Гоббс против Бойля), он дал возможность каждой из сторон дискуссии приспосабливаться и меняться. Другими словами, печатный станок ослабил «ненавистную тиранию этого Узурпатора, Авторитета» и придал вес доказательствам{664}. Это был идеальный инструмент для научной революции.
Печатный станок также способствовал своего рода интеллектуальной гонке вооружений, в которой на передовых позициях постоянно появлялось новое оружие (астрономический секстант, изобретенный Браге, телескоп, усовершенствованный Галилеем, маятниковые часы, изобретенные Гюйгенсом (1656) – астрономы давно искали точный способ измерения времени). Поэтому неудивительно, что «Новая астрономия» Кеплера изобилует военными метафорами, а саму книгу он представляет как рассказ о войне с движением Марса. В «Новом Альмагесте» Риччоли анализирует большое количество доказательств и аргументов, появившихся в основном при жизни самого Риччоли и собранных в Париже и Праге, Венеции и Вене из книг, у которых общего было только то, что все они когда-либо прошли через Франкфуртскую книжную ярмарку. Подобная книга просто немыслима в культуре рукописей.
Здесь я излагаю один из вариантов так называемого тезиса Эйзенштейн, впервые выдвинутого Элизабет Эйзенштейн в работе «Печатный станок как агент перемен» (The Printing Press as an Agent of Change, 1979). Тезис Эйзенштейн никогда не пользовался популярностью среди историков{665}. Историки предпочитают маленькие истории, а не масштабные. Им нравится, когда они могут указать на конкретное свидетельство, которое вступает в спор в качестве аргумента, но в случае революции книгопечатания мы имеем дело с долгой и медленной трансформацией. Историки совершенно обоснованно утверждали, что в XVI и XVII вв. рукописная культура могла существовать одновременно с печатной; так, например, сохранилось около шестидесяти рукописных копий трактата Леонардо «О живописи», изготовленных, вероятно, в период с 1570 по 1651 г. (когда было выпущено первое печатное издание){666}. Знания часто распространялись через переписку таких известных людей, как астроном и коллекционер Никола-Клод Фабри де Пейреск (1580–1637), Мерсенн и Сэмюэл Гартлиб (ок. 1600–1662), сторонник Бэкона и реформатор, стремившийся распространять полезные знания, в том числе посредством печатного станка. Даже книги с пометками читателей ценились за их уникальное содержание: Тихо Браге, который сам вел обширную переписку, отслеживал отдельные экземпляры книги «О вращении небесных сфер», желая прочесть комментарии предыдущих владельцев{667}. Кроме того, у него был свой печатный станок, и ему повезло, что после его смерти Кеплер увидел напечатанные книги, не опубликованные при жизни Браге. Печатный станок Кеплер поместил на почетное место на фронтисписе «Рудольфинских таблиц» (Tabulae Rudolphinae), которые прославляли прогресс астрономии с древности до современной эпохи. Можно указать многих очевидцев, но в конечном итоге мы имеем дело с масштабом: в Европе XVI в. были изготовлены 5 миллионов рукописей, а в Европе XVII в. из печати вышли 200 миллионов книг{668}. Даже если книга не обладала существенными преимуществами перед рукописью в том, что касается, например, иллюстраций, то одного количественного роста доступной информации достаточно для начала масштабной культурной революции.
После изобретения печатного станка концепция факта (а вместе с ней распространение процесса установления надежных фактов на другие дисциплины, кроме астрономии) стала неизбежной – точно так же, как было неизбежным использование телескопа для открытия фаз Венеры. Аналогичным образом, после того как стал доступным морской компас, кто-нибудь обязательно проверил бы предполагаемую антипатию между чесноком и магнитом. Вопрос не в том, сделают ли это, а в том, когда, где и кто.
Как следует понимать эту странную особенность факта, которую я назвал «твердостью»? Неизвестный G. W., который, как я убежден, читал Гоббса, но пошел дальше его в восприятии факта, попытался описать это в 1653 г. Даже мир случайностей, утверждал он, обладает «детерминированной познаваемостью»:
Факты столь же непреложны в своем существовании, как и демонстрации… и действительно, все подобные эффекты прячутся в резонных основаниях, которые, как можно смело обещать, могут быть достоверно выявлены убедительными и прозорливыми предположениями: так врач распознает болезнь, моряк шторм, а пастух охраняет свое стадо{669}.
Факты не менее достоверны, чем демонстрации (то есть дедукция, или логические доказательства); мы вряд ли будем оспаривать это утверждение, поскольку факты по определению являются истиной. Приведенный выше отрывок из книги G. W. почти полностью составлен из фраз (без ссылок), которые можно найти в посмертно изданной книге Натаниела Калверуэлла «Изящный и ученый дискурс о свете природы» (An Elegant and Learned Discourse of the Light of Nature), вышедшей из печати годом раньше. Сегодня мы назвали бы это плагиатом – и ошиблись бы. Например, Калверуэлл говорит, что «факты достоверны в бытии и действительности точно так же, как и демонстрации», но он писал о фактах, которые были историческими и юридическими событиями, составлявшими лишь небольшую часть случайных событий. Калверуэлл писал о старых фактах (факт = поступок), а не о современных (факт = событие), тогда как G. W. сделал все случайные события фактами; в отличие от Калверуэлла он писал о тех фактах, которые имел в виду Юм или, скорее, Гоббс. Более того, Калверуэлл утверждал, что в целом наше знание случайных вещей глубоко несовершенно и основывается либо на «голословных свидетельствах» (если речь идет о старых фактах), либо на «непрочных и шатких» эмпирических обобщениях (если речь идет об опыте){670}. В отличие от него G. W. с радостью доверяет «сильным и умным случайностям».
Фронтиспис «Рудольфинских таблиц» Кеплера, 1627. Фигуры (слева направо) – это астрономы Гиппарх, Коперник, неизвестный древний наблюдатель, Браге и Птолемей, каждый в окружении символов своих достижений. Колонны на заднем плане сделаны из дерева, а на переднем плане – из кирпича и мрамора, символизируя прогресс в астрономии. В качестве декорации использованы астрономические инструменты, изобретенные Тихо Браге. Фигуры на карнизе символизируют математические науки; в центре находится Урания, муза астрономии. Покровитель Кеплера, император Священной Римской империи Рудольф II, изображен в образе орла. На постаменте, слева направо, изображен Кеплер в своем кабинете, карта острова Вен, где работал Браге, и печатный станок
Оба автора используют практически одни и те же слова, но «Изящный и ученый дискурс о свете природы» Калверуэлла находится по одну сторону линии, разделяющей старое и современное мышление, а «Современный государственный муж», автором которого был
