В этой главе я рассказывал конкретные истории: об усилиях Кеплера точно измерить положение Марса, о появлении слова «факт» в английском языке, о лезвийной мази. Но если пристально вглядываться в детали, появляется опасность не увидеть общей картины – факты стали упрямыми, когда опыт сделался публичным, а печатный станок сыграл ключевую роль в превращении личного опыта в общий ресурс, развенчав общепризнанные авторитеты. Первой из новых наук, основанной на том, что мы сегодня называем фактами, была анатомия Везалия (1543), которая опиралась на публичное пространство анатомического театра и публичное пространство печатных книг, чтобы разрушить прежде неоспоримый авторитет Галена. Даже Браун (1646) извлекал pibbles не из своих «скудных и тощих запасов», а из обширной библиотеки. Эпиграфом к своей работе «Первое повествование» (Narratio prima, 1540) Ретик выбрал цитату из философа-платоника Алкиноя, жившего во II в.: «Свободным должен быть ум того, кто стремится к пониманию». Эта фраза перекликалась с тем, о чем говорил Кеплер в «Разговоре с звездным вестником» и Галилей в «Рассуждении о телах, погруженных в воду» (Discorso intorno alle cose, che stanno in su l’aqua), а Эльзевиры сделали ее эпиграфом к переводу на латинский язык трактата Галилея «Диалог о двух системах мира» (1635){651}. В 1581 г. отправленный в ссылку венгерский епископ Андраш Дудич принимал в Бреслау двух астрономов, англичанина Генри Савиля и силезца Пауля Виттиха. «Я не всегда понимал их идеи, – писал он, – но восхищаюсь их свободой [libertas] в суждениях о работах древних и современных авторов»{652}. В 1608 г. Томас Хэрриот жаловался Кеплеру, что не может философствовать свободно: в то время его подозревали в атеизме, а два его покровителя, сэр Уолтер Рэли и граф Нортумберлендский, были арестованы и содержались в Тауэре, один по обвинению, а другой по подозрению в измене{653}. В 1621 г. Нафанаил Карпентер опубликовал сочинение «Свободная философия» (Philosophia libera). Паскаль в 1651 г. настаивал, что ученые должны обладать «полной свободой»{654}. Эпиграфом к «Сборнику математических работ и переводов» (1661) Солсбери была фраза «inter nullos magis quam inter PHILOSOPHOS esse debet aequa LIBERTAS» («никто так не нуждается в равной свободе, как философы»). В новых, взаимосвязанных мирах книги и факта есть нечто эгалитарное и освобождающее. И действительно, мы можем сказать, что новая наука стремилась создать ту социальную сферу, которая в XVII в. идеализировалась как «республика ученых», а в XVIII в получила название «гражданского общества»{655}.
Бруно Латур в своем известном эссе «Визуализация и познание» (Visualization and Cognition: Drawing Things Together), первый вариант которого появился в 1986 г., утверждал, что печатный станок сделал факты «тверже»; до изобретения книгопечатания факты были слишком податливыми, чтобы считаться надежными{656}. Источником научной революции, говорил Латур, был не экспериментальный метод и не предпринимательство – и то и другое существовало уже на протяжении нескольких веков, – а печатный станок, который превратил частную информацию в общественное знание, а личный опыт – в коллективный. Бруно Латур относится к тем отважным – иногда даже слишком – мыслителям, которые не боятся делать далеко идущие выводы, но в данном случае мне кажется, что он остановился слишком рано. Печатный станок сделал факты не более твердыми, а – за исключением нескольких узкоспециальных областей, таких как астрономия, – возможными. Многие существующие объекты обменивались и потреблялись: например, мешки зерна превращалась в хлеб. Они, по словам Латура, являются изменяемыми мобилями. Золотые и серебряные монеты, на первый взгляд кажущиеся неизменяемыми мобилями, переплавляются и используются повторно – это твердые, но изменяемые мобили. В отличие от них, книги пригодны только для чтения (если не считать того, что их иногда сжигают). Это первые настоящие неизменяемые мобили.
Термин «неизменяемый мобиль» точно отражает эпистемологический парадокс факта: факты могут перемещаться, передаваться от одного человека к другому, не разрушаясь – по крайней мере, так принято считать. В этом смысле они отличаются от свидетельств очевидцев, которые разрушаются, передаваясь из уст в уста в бесконечной игре в испорченный телефон; в XVIII в. основатели теории вероятностей открыли формулу для вычисления степени этого разрушения. Утверждалось, что данную формулу можно использовать для определения даты второго пришествия: труба, возвещающая конец света, должна прозвучать до того, как свидетельства о воскрешении Христа деградируют до такой степени, что вера в них перестанет быть рациональной{657}. Свидетельства очевидцев деградируют, а факты нет, хотя и те и другие основаны на одном и том же чувственном восприятии. Факты создаются не в воображении людей, которые могут забывать, неверно цитировать или неправильно понимать, а в книгах, неизменяемых, но мобильных. Можно сказать, что факт является эпистемологической тенью, изначально отбрасываемой материальным миром: напечатанной книгой.
Библия Гутенберга появилась в 1454/55 г. Но до начала революции книгопечатания было еще далеко. Комета 1577 г. стала причиной более 180 публикаций, в которых обсуждалось ее значение; в книге Тихо Браге на эту тему содержались не только выполненные им измерения параллакса кометы, согласно которым она находилась на небесах, но также подробный обзор измерений и аргументов других астрономов. Таким образом, печатный станок объединил разрозненных астрономов и астрологов, принадлежавших к разным культурам и стоявших на разных интеллектуальных позициях, обеспечив широкий обмен идеями и сравнение их. Это новое сообщество получило материальное воплощение в каталогах Франкфуртской книжной ярмарки, история которой начинается в 1564 г.[221]
Книжная ярмарка способствовала росту международной торговли книгами, которую Сэмюэл Дэниел, поэт и сторонник короля Якова I, назвал «взаимопроникновением умов»{658}. Уже в 1600 г. Уильям Гильберт жаловался, что интеллектуалы должны ориентироваться в «столь обширном океане книг, которые смущают и утомляют умы занимающихся наукой»{659}. В 1608 г., например, Галилей нашел в каталоге книгу под названием «О движении земли» (De motu terrae) и, естественно, захотел получить ее экземпляр; два года спустя он все еще пытался найти эту книгу, обращаясь за помощью к Кеплеру. Совсем не удивительно, что венецианские книготорговцы не могли помочь Галилею, поскольку мне тоже не удалось отыскать ее в каталогах Франкфуртской ярмарки, однако книга существовала, и Галилей, вероятно, видел ее в каком-то другом каталоге. Но, получив книгу, он был бы разочарован, поскольку она была посвящена землетрясениям, а не теории Коперника{660}. В конце жизни Галилея та же международная книготорговля позволила ему найти издателя, Эльзевира, для рукописи трактата «Две новые науки», которую он тайком вывез из Италии и которая была издана в Лейдене, но не на латинском или голландском, а на итальянском; аналогичным образом иллюстрированное издание «Краткое и достоверное описание земель Виргинии» (Brief and True Report of the New Found Land of Virginia, 1590) Томаса Хэрриота было отпечатано во Франкфурте одновременно на английском, латинском, французском и немецком языках.
Рынки не всегда
