Они ввалились сначала в сени. Там какой-то оборванец пил воду прямо из ведра. Увидев незваных гостей, он ойкнул.
— Сникни, мы не за тобой, — ухмыльнулся не имеющий чина. — Хозяйка дома?
— А… эта… У себя она.
— Позови-ка ее в горницу.
— Сей момент!
Оборванец исчез в боковой двери, а Петр шагнул в большую комнату. Алексей Николаевич последовал за ним, встал так, чтобы видеть всех, а сам прижался к стене.
В горнице, освещенной огарком свечи, стояло два десятка нар. Посреди тянулся длинный стол, уставленный пустыми бутылками и мисками с объедками. Пахло немытым человеческим телом, кислой капустой и свежей блевотиной. На нарах лежали по два человека, так что свободного места не оставалось. Еще нескольких Лыков заметил на полу.
— Всем проснуться и предъявить документы! — зычно крикнул Англиченков. — Полиция, мать ее ети!
На этих словах народ заворочался, раздались ругательства, но вставать никто не спешил.
— Дай поспать, ирод, — послышалось с соседней нары. — Вишь, повадился через день ходить. Все равно денег нет, ничего не заколотишь.
Тут из сеней вбежала низенькая разбитная тетка и визгливо заголосила:
— Петр Павлович, да что же вы с моей коммерцией делаете! Без ножа режете. Никто больше к Казачихе не придет, и буду я с голоду помирать.
Но тут же перестала голосить и внимательно воззрилась на питерца.
— Ой, а кто это с вами? Новенький?
— Это помощник пристава Четвертого участка господин Лыков, — ответил надзиратель, не моргнув глазом.
— А почему я не знаю? Я весь кадр помню в лицо, а тут помощник пристава — и мимо меня.
— Только что вышел в приказе, — пояснил Алексей Николаевич. — Первый день на службе. Вот, осматриваюсь.
— А… — протянула хозяйка с видимым недоверием. Но Англиченков не дал ей долго раздумывать:
— Знакомьтесь, ваше благородие: Ольга-Генриетта-Вильгельмина Юльевна Колбасенко, вдова хорунжего. Оттого и прозвище ей Казачиха. А это ее притон.
— И вовсе у меня не притон, — возразила хозяйка. — Ночуют люди, да. Кормлю их из жалости. Помогаю бедным, так это не возбраняется.
— И все бедные тут с паспортами? — ухмыльнулся надзиратель. — А давайте проверим.
— Петр Павлович, лучше не надо, — взмолилась Казачиха. — Я поздно пришла от всенощной, устала… Ну, не посмотрела виды. Каюсь, грешна — долго Богу молилась. Неужели вы накажете за это несчастную вдову? В следующий раз, обещаю, все будут с пропиской. А?
— На усмотрение господина помощника пристава, — покосился на питерского сыщика ростовский.
Лыков принял важный вид:
— Ну, я полагаю, на первый раз надо простить. Богу молиться не грех, это начальством даже поощряется.
— Ой! Вот сразу видать порядочного человека! — расчувствовалась вдова. — Мы с вами душа в душу будем жить, господин Лыков. Вы заходите почаще. Можно с Петром Палычем, а лучше без него.
— А кто у тебя в дворянской, Вильгельмина? — запанибрата обратился к хозяйке надзиратель.
— В дворянской? — удивился коллежский советник. — Тут есть чистые помещения?
Англиченков загоготал:
— Это у нас шутка такая. В дворянской — это значит во дворе. Там сена насыпали, и самые нищеброды спят на свежем воздухе.
— Там сейчас уж нет никого, — подбоченилась вдова. — Ты, Петя, своим басом всех распугал. Можешь пройти, убедиться.
— Ну, раз так, можно и не ходить, — махнул рукой Англиченков. — Ваше благородие, вы все посмотрели?
Лыков обвел вокруг себя взглядом. Обитатели притона давно проснулись и теперь пялились на полицейских. Вид у них был негостеприимный. Надо уходить, покуда целы.
— Да, Петр Павлович. Что у нас дальше на плане?
— «Лихая пещера» и «Окаянка». Там еще хлеще, чем здесь!
— Ну, госпожа Колбасенко, нам пора.
— Вот уж нет, — заартачилась вдруг Ольга-Генриетта-Вильгельмина. — Просто так я столь доброго господина помощника пристава не отпущу. У меня для дорогих гостей семожный балык припасен и водка. Очень вкусная! Извольте пройти ко мне в комнату.
Пришлось задержаться и выпить с хозяйкой. Наконец сыщики вышли на улицу. Спустились вниз к пароходным кассам, Англиченков покурил там с постовым городовым. Лыков стоял рядом и смотрел на реку. Мосты — и железнодорожный, и оба наплавных — развели, и по Дону сплошным потоком шли пароходы. Сигнальные огни ярко блестели в ночи, свистки весело перекликались, лопасти колес гулко били по воде. Хорошо…
Затем сыщики взяли единственного стоявшего у касс извозчика и велели доставить их на Дмитриевскую, 28. Ростовец косился на питерца, потом заговорил:
— А вы молодцом, Алексей Николаевич. Не дрейфили, я же видел. И подыграли мне как надо. Вильгельмина завтра попрется в Четвертый участок, чтобы навести об вас справку. То-то удивится.
— Мы ушли без мордобоя, даже водки выпили. Значит, ты узнал, что хотел?
— А то! Заметили парней возле печки?
Лыков уточнил:
— Рыжий, чернявый и два недоростка?
Петр опешил, потом хохотнул:
— Я думал, мы такие с дядей Яшей одни в целом свете. Оказывается, не одни.
— И что парни?
— По всем приметам это те, кто грабил кондитерскую Филиппова.
— Но мы их отпустили, — нахмурился питерец. — Ненадолго?
— Так точно. Своим приходом, как я уже вам говорил, мы их напугали. Теперь ребята переедут. В три часа у меня встреча с осведом, он скажет, куда именно. Желаете принять участие в аресте?
— Желаю.
В пять утра пролетки подъехали к Собачьему хутору. Со стороны ипподрома громко ржала лошадь. Возле боен надрывалась свора псов — ждали, когда им выкинут мослы. На самом хуторе было тихо.
— Нам нужен дом Романа Хейло, — шепотом сказал Англиченков. — Он около военной ветки.
К Скобелевской улице примыкал большой участок военно-инженерного ведомства с угольным складом. Туда вела особая ветка железной дороги.
— Тут их много, и все возле ветки, — пробурчал надзиратель Ракогон.
— Саманный, в два окна.
— Они все в два окна, и все саманные. Петька, говори точнее!
Англиченков насупился. Он оставил полицейских за углом, а сам пошел по улочке, внимательно глядя
