кто ты, дерево выбора, замертво пляшущий куст.
где веселые птицы твои, что поют-не-умнеют,
где паучьи дворцы, сумасшедшего воздуха вкус.
сквозь тебя видно небо - увы, чем ясней тем несносней
низкий свет индевелый, железного дерева скрип.
под корнями проснутся то мыши, то пятиполосный
бурундук - пошептаться, о зернышках поговорить.
2010
2011 – 2012
сумма с нарастающим итогом
Маленький город, гниющий цветок - август, сентябрь, тьма.
Словно дерево на ветру, полируй оловянное зеркало рукавами.
Поневоле спросишь - из какого же всё это выпросталось ума,
обползать вокруг солнца на ватных коленках каменных.
Человечек щёлкнет, а следом плюс - деревянный или чугунный,
и опять человечек, плюс, и т.д. - а последний глядит глазами
на разбитые колеи знака равенства, по которым сумма
катится на него из-за края неба всеми божьими именами
(а других и нет), всей бездомной памятью, чьи угольные пласты
вновь поднимаются лесом - не зеленым, огненным, снова целым;
где мы все уже стали зрением, не встречающим темноты:
разумеется, будет свет, а потом разглядим и землю.
2011
последний камень
божье время прекрасно как темная, обезумевшая вода.
города уходят под воду и светят там в тине и темноте,
с кистеперой любовью в затопленных комнатах, в никогда,
да ожог ядовитой слюной русалочьей догорает, сошел на нет.
вот стоишь на последнем камне, вот-вот лязгнут две синевы,
а захлопнется раковина - так лицо затянется перламутром,
и на глубине в двадцать тысяч дней ты откроешь глаза, как вий -
тихим, бесчеловечным утром.
2011
му
все вокзалы, все ворота - воздушные ли, водные.
двери в земле, двери в пылающие туннели.
болотища толп, цветущие лилиями ладоней поднятых.
взрыв еще продолжается. оторвались и полетели.
слепота ли слезная, солнечная ли, земляная.
крепче держись, не запамятуй как нас звали
на материке - закрытом ли, вымышленном, не знаю -
на языке оглохшем, еле живом, печальном.
2011
зеленый сыр
читаешь с ладони ступаешь след в след
бормочешь что выдумал аффтар
на тропах глухих захолустных планет
звериный помет космонавтов
на запертом небе дымится печать
ну да из зеленого сыра
и ангелы здеся скучают летать
хлорозные девы бездырые
молися но мяв весь не дальше себя
не дольше не громче но если
ответят то пишешь что видимо взят
прям в синие небы отвесные
2011
вон там парус
обои будут жухнуть и желтеть
полы скрипеть известка осыпаться
речь утопать в помехах и смотреть
гниющей заживо с казенного матраца
поплачь сестра нам не осилить тьмы
вон вертится опухший черный глобус
нет берегов нет городов где мы
и ни клочка живой земли поставить ногу
ну так пойдешь по воздуху как тать
со всем добром уж сколько получилось
где дикий свет грохочет как вода
сплошь рыбы радуги русалки и ветрила
2011
ангел стрёмный
стемнело разом, словно ангел стрёмный
вдруг подошел и выдавил глаза
мильону человек, потом еще мильону -
потом уже не видел. по пазам
легли зубцы, всё дрогнуло, запели
дымящиеся оси, и земля
под нами сдвинулась, и звезды полетели
по сторонам как окна, когда шлях
бежит через селенье; на телеге
глядит из сена сонная детва
на избы, где шуршат нечеловеки,
а сон, как дым, плывет по головам.
2011
пальто
трансабдоминально лабают медляк,
красивая тетенька плачет,
пока ты, реки занесенный кулак,
впадаешь в стоячую чачу;
и тлеешь забытым в чулане пальто:
на треть - золотистые моли,
треть - дом для мышей, что садяся за стол
поют крысодеве (на все ее воля).
последняя треть ходуном словно кровь,
пока ты стоишь на неназванном свете
и слушаешь отчую, черную мовь,
но не понимаешь и трети.
2011
коробка
всё казалось: запомнить - значит забрать с собой.
остаться всем вместе в обмершем навсегда,
дышать серебром, чуть не в фокусе видеть даль,
из одного пожелтевшего снимка ступать в другой.
опоздать невозможно: какого-нибудь ября
видишь темное небо с трещинами по глянцу,
с фиолетовой датой... и все наши дни слоятся
в позабытой коробке, коробятся и горят.
2011
за зимней стрекозой
зима, зима, уже крылатый еж
все нерешительней пересекает серый
дрожащий воздух, маленькая эра
уже встает в винительный падеж.
мы прощены - все меньше языков,
все очевиднее, что, по большому счету,
и нефиг говорить: толмач вдруг схватит что-то
из воздуха - сломав как стрекозу, легко.
все, милая, бело - вдохнул, и, онемев
гортанью, мелко ляская зубами,
пытаюсь повторять, как будто забывая,
за эхом, за тобой, что тоже дрожь и снег.
2011
Id
по волчьим детским снам, по старческим щенячьим,
по хлюпающим снам безглазой школоты,
по бурелому мечт, по внешней мгле горящей
решетчатой, дневной, трещишь числом пустым.
таймс нью роман долгов, вердана белле тристе
тахома мытарей, календаря зубцы.
айди впрайобе брат, и облака лишь числа,
но капчу не прочесть, и можно лишь скользить
бессмысленно, как нож по дереву живому,
по коже, по нигде - здесь, дескать, кто-то был,
нет, еще есть: вот кровь, смола, вот сонный
цветок расцвел как бы.
2011
смена полюсов
выходишь в сумерках: в воздухе пляшут духи,
струи дождя, разноцветное электричество, голоса
гноящегося эфира. фурии ввинчивают в ухо
песни экстерминатуса по всем выделенным полосам.
а наклонит музычка землю, так и наши ряды сутулые
потекут, ощериваясь, на закат ли там, на восход...
тихая, старая девочка деревянно сидит на стуле,
ожидая, когда это сердце опять пойдет.
2012
альфа-версия
На краю ойкумены едят друг-дружку поедом,
живут на вулкане, играют на раздевание,
переходят пути перед близко идущим поездом,
покупают батон в фашистской Германии.
Цареград выходит из моря. Обманутая вода
отдает механических львов и трупы, как будто надо
поднимать их из черной жижи на новое навсегда,
цветущее словно сад - обезумевший, безотрадный.
Мы кажется вот-вот вспомним, кому и кем были там,
до каменноугольных сумерек, при справедливых дэвах,
в альфа-версии мира, до которой была пуста
и безвидна земля, и не было неба, Ева.
2012
другой глобус
земляное море катит свои валы,
зеленая летняя пена грохочет в окнах
переезжих домиков: ивы, камыш, полынь,
иван-чай, околица, птичий испуг короткий,
и земля закончилась - поезд идет к луне.
желтые пятки спящих, пахнущий дымом ветер
в шлюзовой, и всё, что наговорил во сне,
гремит под ногами, а это уже примета
не вполне хорошая - ясно, крайние времена,
август у моря ясности, заплывы по лунной пыли
под небом, цветущим как яблоня, и не нащупать дна
лету, как будто было.
2012
личные данные
возьмём любое целое число,
и лапки оторвём ему, и крылья -
теперь смотри: оно глаза закрыло,
и, как бедняк, поет почти без слов.
и больше нам друг друга не найти
нет индекса, нет номера строенья,
нет телефона - самого рожденья
уже как будто не было почти.
рассыпаны. уже накрыл покой
нас как цветок, бутылочная линза...
смотри - мы выразимы в целых числах
в любой момент, и в степени любой.
2012
XII
Слово не воробей, а повод выстрелить, опознав
то ли
