Как правило, в этом главном эпизоде супружеской жизни представительница прекрасного пола исполняет роль пыточных дел мастера; мужчина на ее месте стал бы просто убийцей.
Вот как это происходит.
Последняя ссора (вы скоро узнаете, почему автор называет ее последней) неизменно заканчивается торжественным, священным обещанием, которое дают женщины деликатные, благородные или просто умные, говоря иначе, все женщины без исключения; вот его самый возвышенный вариант:
– Довольно, Адольф! мы больше не любим друг друга; ты меня предал, и я этого никогда не забуду. Простить возможно, но забыть – это вещь несбыточная.
Женщины держатся неумолимо лишь ради того, чтобы простить как можно более очаровательно; они постигли замысел Господень.
– Мы должны остаться друзьями, – продолжает Каролина. – Станем жить вместе, как два брата, два товарища. Я не хочу делать твою жизнь невыносимой и обещаю никогда не вспоминать о том, что произошло…
Адольф протягивает руку Каролине: та пожимает ее на английский манер[710].
Адольф благодарит Каролину и радуется своему счастью: он сделал из жены сестру и полагает, что вновь стал холостяком.
Назавтра Каролина позволяет себе очень остроумный намек (Адольф не может слышать его без смеха) на «дело Шомонтеля». В свете она изъясняется общими словами, которые легко обращаются в частности, касающиеся этой последней ссоры.
Через пару недель Каролина начинает то и дело поминать последнюю ссору. Она говорит: «Это случилось в тот день, когда я нашла у тебя в кармане счет за Шомонтеля»;
или: «Со дня нашей последней ссоры…»;
или: «В тот день, когда я тебя наконец разгадала» и проч.
Она убивает Адольфа, она его мучает! В свете она изрекает чудовищные вещи:
«Мы делаемся счастливы, милочка, в тот день, когда перестаем любить: тут-то мы как раз и узнаем, как быть любимыми…»
И она смотрит на Фердинанда.
«У вас, я смотрю, есть свое дело Шомонтеля», – говорит она госпоже Фуллепуэнт.
Одним словом, последняя ссора не имеет конца, отсюда аксиома:
Провиниться перед законной женой – значит изобрести вечный двигатель.
Провал
Женщины, а в особенности женщины замужние вбивают себе в голову какую-нибудь идею совершенно так же, как втыкают иголки в свою подушечку для булавок, и сам дьявол – слышите, сам дьявол! – не способен ее оттуда извлечь; право вкладывать идеи в мозг, вытаскивать их оттуда и отправлять назад они оставляют только за собой.
Однажды Каролина возвращается от госпожи Фуллепуэнт, терзаемая ревностью и завистью.
Госпожа Фуллепуэнт, львица…
Это слово нуждается в пояснении. Сей модный неологизм соответствует нескольким идеям, впрочем весьма бедным, имеющим хождение в современном обществе; чтобы вас правильно поняли, употребляйте его, когда ведете речь о модной красавице.
Итак, наша львица каждый день скачет верхом, и Каролина загорается мыслью выучиться верховой езде[711].
Заметьте, что эта фаза семейной жизни Адольфа и Каролины соответствует тому, что мы назвали «Восемнадцатым брюмера супружеской жизни», и что они уже дважды или трижды затевали то, что мы назвали «Последней ссорой».
– Адольф, – говорит Каролина, – ты хочешь доставить мне удовольствие?
– Разумеется…
– Ты мне не откажешь?
– Если то, о чем ты меня просишь, возможно, я готов…
– Ну вот… началось… я уже слышу речи мужа… если…
– Да в чем дело?
– Я бы хотела выучиться ездить верхом.
– Но, Каролина, это же невозможно!
Каролина смотрит в окно и пытается выжать из себя слезу.
– Послушай, – продолжает Адольф, – разве я могу позволить тебе ездить в манеж одной? Разве я могу сопровождать тебя сейчас, когда на меня свалилось столько дел? Да что с тобой? По-моему, я привожу тебе доводы неопровержимые.
Адольф понимает, что придется нанять конюшню, купить лошадь, завести грума и пони для него; одним словом, он предвидит от львицыной прихоти много докуки.
Мало кто из мужчин, которые преподносят женщине доводы вместо того, чтобы преподнести то, чего ей хочется, дерзают спуститься вглубь малой бездны, именуемой сердцем, и оценить мощь бури, которая поднимается там в одно мгновение.
– Доводы! Да если вам нужны доводы, вот они, – восклицает Каролина. – Я ваша жена; а вы и думать забыли мне угождать. И потом, насчет расходов… Тут вы, друг мой, сильно заблуждаетесь.
У женщин столько же способов произносить эти два слова: «друг мой», сколько у итальянцев способов говорить amico; я лично насчитал их двадцать девять, и это лишь те, которые выражают разные оттенки ненависти.
– Вот смотри, – продолжает Каролина. – Я заболею, и вы заплатите аптекарю и врачу ровно столько, сколько отдали бы за лошадь. Я буду сидеть дома в четырех стенах – но вам же только этого и надобно. Я так и думала. Я попросила у вас разрешения, совершенно не сомневаясь в отказе: мне просто было интересно узнать, что именно вы придумаете в свое оправдание.
– Но… Каролина.
– Невозможно отпустить меня в манеж одну! – продолжает она, не обращая внимания на его слова. – Разве это причина? Разве я не могу ездить туда с госпожой де Фиштаминель? Госпожа де Фиштаминель сейчас как раз учится ездить верхом, и не думаю, чтобы господин де Фиштаминель ее сопровождал.
– Но… Каролина.
– Я в восторге от вашей предупредительности, право, вы слишком сильно обо мне заботитесь. Господин де Фиштаминель доверяет своей жене гораздо больше. Он-то с ней в манеж не ездит. Быть может, именно из-за его доверчивости вы и не отпускаете меня в манеж, ведь я могу там увидеть, как вы сами объезжаете Фиштаминельшу.
Адольф пытается скрыть тоску, которую навевает на него этот поток слов, начавшийся на полпути от дома и до сих пор не впавший ни в какое море.
Дома Каролина продолжает свои рассуждения:
– Ты сам видишь, что если бы доводы могли возвратить мне здоровье и помешать мечтать об упражнениях, предписанных самой природой, я бы привела их без всякого труда, потому что все доводы мне хорошо известны и я их привела сама себе еще прежде, чем заговорила с тобой.
Сие, сударыни, может с тем большими основаниями быть названо прологом супружеской драмы, что произносится c чувством, сопровождается жестами, украшается взглядами и прочими виньетками, коими вы иллюстрируете сии шедевры.
Каролина, лишь только ей удается посеять в сердце Адольфа боязнь сцены с бесконечными притязаниями, ощущает с левой стороны еще более сильную ненависть к его правлению[712].
Супруга дуется, и дуется так свирепо, что Адольф не может не обращать на это внимания, иначе ему грозит опасность минотавризации, ибо, примите это к сведению, между двумя существами, сочетавшимися узами брака в мэрии или хотя бы в Гретна-Грин[713], все кончено, если один из них не замечает, что другой дуется и обижается.
АксиомаСкрытая обида есть смертельный яд.
Именно ради того, чтобы избегнуть этого самоубийства любви и не будить обиду, изобретательная Франция выдумала будуары. В современных жилищах нет места Вергилиевым ивам, под сенью которых могли бы укрыться наши дамы[714]. Сначала эту роль играли молельни, затем им на смену пришли будуары.
Сия супружеская драма состоит из трех действий.
