Так началась война.
Так погибло крупнейшее гнездовье, но и город не уцелел… так остальные драконы узнали, что мир вот-вот необратимо изменится. И попытались остановить перемены.
Я видела пламя.
Всепожирающее, синее, способное расплавить камень. Я видела, как оплывают городские стены и люди становятся пеплом, как течет земля, а воздух загорается сам собой… и видела, как небеса темнеют от драконьих крыл… и как падают драконы, подбитые зачарованными стрелами, как летят они в огромные смоляные ямы, где и задыхаются, и сгорают в своем же огне.
Видела, как карабкаются на вершины гор люди-муравьи, несут на спинах своих сосуды с ядом… и как гибнут, отравляя все вокруг. Бледный этот яд смертелен и для драконов.
Тускнеет чешуя молодых самок.
И самцы теряют способность подниматься в небо. Скорлупа яиц становится тонкой, а из тех, что уже вызрели, на свет появляются уродцы.
И крик драконий сотрясает небеса.
Мать великая, что же не остановишь ты детей своих?
И вновь пылают города… и выступают из них люди, измененные силой источника, они сами суть магия. И всякое оружие в руках их, таких крохотных, но способных выдержать ярость пламени, становится смертью.
Он был последним из славного некогда рода. Он видел зарю мира. И помнил еще дни, когда небеса пылали, а море было едино и спиной гигантской черепахи вставала из него суша.
Помнил белые пустыни.
И горы гребнями спин драконов-предтечи.
Первый полет и страх, что не выдержат небеса. И пьянящую радость, подаренную крылами.
Зов.
И танец на алом закате. Песнь той, что была ослепительно прекрасна… погоню и ее клыки, вспоровшие чешую, чтобы оставить метку. Она, Бронзовокрылая, была ревнива, словно истинное пламя.
Гнездо на уступе.
Первое яйцо.
Каменномордых виттр, которые повадились таскать яйца… и бой… и победу… и первого малыша, такого смешного, крохотного, словно ящерка. Бронзовокрылая носила его в пасти и грела жаром своим.
Они поставили на крыло троих.
Еще пять яиц оказались пустыми, а последнее… последнее стоило ей жизни. Верней, она сама отдала ее легко, как отдавала камням постаревшую шкуру. Но и ее живого огня оказалось недостаточно, а он, едва не ступивший за грань от горя, поклялся, что не допустит, чтобы эта жертва оказалась пустой.
Он нашел вулкан.
И почти живой источник в глубинах его. Он позвал к нему всех, кто еще остался… немногие… люди оказались страшнее виттр и северных ветров… он привел свой народ, обездоленный, почти лишенный надежды. И спрятал то драгоценное, что еще оставалось у драконов, в магме.
И спустился, чтобы поделиться с ослабевшим источником силой, но…
…встретил того человека.
Дракон не собирался трогать его, измененного силой, слишком слаб был, слишком… думал об ином. Но человек не захотел отпускать добычу. И бой этот неравный закончился смертью обоих. Человек стал пеплом, а дракон, пораженный ядом, сделал единственное, что в его силах, – ушел.
Он летел, пока держали крылья.
Прочь от источника, который ныне отравил бы… куда… не важно, на край мира, за край… он надеялся, что рухнет в море, но море закончилось, но начался холод, и холод этот добил.
Он умер зимой.
И все одно, умирая, желал жить. И это желание позволило вернуться.
Глава 36. Где война воюется
Фрол Аксютович и вправду лютовал.
И небо почернело, что от крыл вороньих, что от заклятий. Затряслась земля, поползла многими трещинами, из которых перло нечто темное, жуткое.
– Архип, щиты!
– Я со щитами справлюсь. – Люциана Береславовна легонько встряхнула руками, пальцами пошевелила, и перстенечки на них засияли. – Вы тут… подчистите… а то как-то… неприятно смотреть на этакое. Арей, будь добр…
Арей кивнул.
Будет.
Добр.
А после, если живым останется… он верил, что останется, что не для того он прошел огонь с водой, чтобы вот так бездарно помереть в безымянной деревне. И пусть вновь сие гордыня его вернулась, потому как многие помирали и бездарно, и в безымянных деревнях, в лесах аль на лугах неприметных, да могилы их зарастали вьюнком и травой, но не он.
У него есть ради чего жить.
Книга?
Пусть ее Архип забирает, ему видней, что с нею делать. И решение это далось неожиданно легко, будто отпустили Арея.
Руки сами сплели первый из символов в ряду поддержки.
– Стань поближе, – поморщилась Люциана Береславовна и, на прочих оглянувшись, велела: – Стройте кольцо…
– Они в сцепке не работали.
– Вот и попробуют. Арей, ты за старшего… возьми троих, больше не потянешь. Девушку вот, у нее дар сильный…
Это она про Еськову женушку? Та руку подала, хотя и глядела настороженно, будто опасаючись, что вот сейчас Арей эту руку к себе приберет.
Нет уж, ему рука без надобности, да и девка эта тоже.
У него своя есть… пусть не жена, а лишь невеста, но есть.
Сыщется.
И Арей… он заставил себя избавиться от лишних мыслей. И Щучкино белое запястье – такое переломить легко – в левую руку взять, а в правую – Егорово, широкое, темное от загара. В глаза царевич смотреть избегает, знать, чувствует за собой вину.
И Арей чувствует.
Если бы он не…
Нет, о сцепке думать надобно. О Еське, который третьим становится, замыкая меж собой руки братовы и супруги. Усмехается. И говорит:
– Давай, что ли… рули…
Чужая сила клокочет. Неподъемная. Упрямая. Егорова – алым клубится, гневом его окрашена, тронута тленом смерти чужой, а вот у девчонки чистая, что вода ключевая, и тянется к Арею, и главное – не вытянуть лишнего, не выжечь ее, такую бестолково-храбрую, дотла.
У нее, судя по лицу, тоже шанс в жизни один.
Нельзя отбирать.
Еськина сила, что ласка в древесных корнях, мелькает, играет, то тут золотом шкурки блеснет, то там, и Егорова от этой близости волнуется…
Сосредоточиться.
Не смотреть на других.
На Люциану, которая закончила что-то чертить. От никогда Арей не любил ее науки, а гляди ж ты, помогло, силы, такие разные, что щука с лебедем в один возок запряженные, вдруг успокоились.
И потекли к Арею тонкими ручейками.
А он, сплетая эти ручейки в косу, направлял ее к Люциане.
Купол держался.
И Люциана, предивная пряха, неожиданно странная и страшная даже – в светлых одеждах, с руками тонкими, с пальцами, коими невидимые нити перебирала живо, – вплетала в него все новые и новые нити.
Земля гудит.
Хохочет нежить.
И занимается алым пламенем огроменный ожгень, чтобы, и загоревшийся, ползти вперед.
Расползаются маслянистые лужицы их крови… и в горле першит от дыма, которому щит не помеха. Волки жмутся к Елисею, а тот, присев – в человеческом обличье, нагой и тоже страшный, – говорит с землей, упрашивая помочь. И та отзывается, раскрывается жаркими ртами, проглатывая мелких тварей.
Весело.
И душно.
И ярость слепая, которая копилась годами, наконец-то находит выход. Арей-то, наивный, полагал, что справился с этой яростью еще там, в подвале, когда учился с огнем ладить, а она просто затаилась, чтобы теперь с пламенем выходить из жил.
Падает, сгорая на
