Только почему-то голос ее дрогнул.
Не верила сама?
Они шли волной.
Душной. Тесной.
Лютой.
Игруши сомкнулись тощими спинами, по которым, будто посуху, летели тонконогие ушварки, больше на пауков похожие. Эти, в обычае своем скрытные, норовившие сплести паутину в темном углу хаты и уже с нее тянуть что силы, что радость в доме, ныне позабыли о скрытности. Медленно ползли лесовики, будто коряжины, подхваченные приливом, да все одно не желавшие подчиниться ему, цепляющиеся за дно кривыми лапами… И уже позади, медлительны и степенны, подгоняемы кикиморами, ползли огромные туши ожгеней.
Фрол Аксютович усмехнулся.
Что ж, и ладно… и хорошо… гнев кипел в крови и требовал выхода, иначе сожжет, перекорежит.
Огненный вал полетел навстречу, расползаясь, обнимая мертвый прибой. И заверещали игруши, сгорая вмиг. Ушварки, те вспыхивали молча, зелеными огоньками, знать, успели потянуть силенок, но мало… занялись топленники, а кикиморы попрятались под теплое брюхо ожгеней.
Ничего.
И до них Фрол доберется.
Было бы время.
Времени у него было вдосталь. Не отпускало, конечно, ощущение, что он чего-то да напутал, пропустил… ну так Фрол в интригах силен не был, может, и пропустил, может, и напутал… может, не зря Михаил Егорович уговаривал в столице переждать. Мол, даст в подкрепление магов хороших, которые приглядят за ребятами, чтоб чего не вышло, а Фрол в столице надобен, ибо затевается что-то, а что – непонятно…
Пускай.
Там, в столице, небось некуда было б гнев нынешний выплеснуть…
Раскрылась земля, проглотив самого прыткого ожгеня вместе со свитой. Чавкнула только. А вот второй, несмотря на немалый вес, сумел увернуться от ямины. Заскрежетал протяжно.
– Ничего, – сказал Фрол Аксютович, разминая руки. – Посмотрим, кто кого… я ваше болото осушу.
Слепая беззубая ярость сменилась хмельным азартом. А и вправду осушить бы это болото, и так, чтоб ни лужицы не осталось… ни памяти даже…
Память бы выбрать и вычеркнуть, но не выйдет. Придется снова с нею сживаться. Сживется. Теперь-то он взрослей, только…
Ледяные иглы смели остатки игруш.
Вот так оно ладно будет.
За спиной завыли волки, одобряя этакую охоту.
Еська с чердака скатился кубарем.
– Что…
– Я открыл дверь. – Евстигней сидел на полу, скрестивши ноги, и сдирал с рубахи бусины. Одну за другой. Сдирал и раскладывал хитрым узором. – Я вспомнил… матушку вспомнил. Настоящую. И ее… и… вообще все.
Емелька сидел в углу, и губы его шевелились. Молится? Нашел время. Или он со страху? Непохоже. Вона, какое лицо ясное, и улыбается, что блаженный…
– Она велела, и я открыл.
Евстигнеевы глаза потемнели.
– Я ей клялся исполнить, что скажет… давно… клятву кровную… если бы сам, то ладно, но у меня сестра есть… была. Сейчас не знаю, осталась ли… но была.
Бусина к бусине.
Егор наблюдает, ничего не говорит, только пальцы бегают, как всегда он делает, когда нервничает. Но опять же, непохоже, что со страху.
– А ножи меня дядька Ольгерд кидать научил.
– Вернешься – спасибо скажешь. – Архип Полуэктович остановился и на бусины поглядел, пальцем ноги подвинул одну, которой из ряду выкатиться вздумалось.
– Вернусь?
Наставник хмыкнул:
– Или ты тут остаться решил? Не то чтоб я против… меньше студентов – меньше боли головной, да от место тут для здоровья не самое лучшее. Болота. Сырость. Сам не заметишь, как одичаешь. А одичалый магик для людей опасен.
Снаружи загудело. И Евстигней вздрогнул.
– Угомонись, – Архип Полуэктович наклонился и бусины сгреб в горсть, – Фролушка душеньку отводит… не надо мешать человеку. Пущай себе.
– Но…
– Молодой человек, неужели вы полагаете, что два боевых мага – это недостаточно, чтобы обеспечить вашу безопасность? – Голос Люцианы Береславовны был холоден, что стужа зимняя, и от этого холодку у Еськи по спине мурашки побежали. Он аж руку под рубаху засунул, чтобы спину почухать, потому как мало ли, может, не от голосу, может, и не мурашки вовсе. Чердак-то старый, не угадаешь, какой напасти в нем подхватить можно.
Щучка, державшаяся в тенечке, шепотом поинтересовалась:
– Блохи заели?
– Совесть, – буркнул Еська.
– А у тебя она имеется?
От же, баба лядащая, сама едва на ногах держится, а туда ж, зубоскальничать.
– Сядь он, – Еська произнес шепотом, не сомневаясь, что услышан будет. Слух у девок уличных кошачий, а нюх, на беду, и того острей, и коль спокойна, значится, и вправду опасности нема. Да и к себе прислушавшись, понял Еська, что не ощущает ее… вот хоть нежити за воротами тьма-тьмущая, но этой самой тьмы он нисколечки не боится.
Оно-то верно, что и сам Еська не из трусливых. Но трусость – одно, а здравые опасения – совсем иное. И ныне чутье подсказывало, что не нежити опасаться надобно, а…
Он пошарил за пазухой и вытащил конверт.
– Лойко ушел, верно? – Пальцы тронули сломанную печать с крысиною лапой. – Это я понимаю… другого не пойму, отчего ты, Ильюша, остался? Архип Полуэктович… я честно собирался вам отдать, но… запамятовал. Не серчайте.
– Бывает. – Архип Полуэктович конвертик-то принял аккуратне. – Память у тебя короткая, что волос у гулящей бабы. Мозгов и вовсе нету, чего ж серчать?
Ильюшка поднялся.
Медленно.
Текуче.
И вроде он, да только не он… стоит посеред хаты человек… человек ли вовсе? Слезла старая шкура, что с ужа перелинявшего. А с нею и стеснительность сгинула, сутулость его обыкновенная… задуменность.
– Донесли?
– Я все понять не мог… ладно Евстя у нас головою ударенный. – Еська шагнул было к чужаку, да только остановлен был могучею дланью, которая Еськину рубаху сгребла и его, как был, с рубахою подняла. – Да все одно давненько он в снах не хаживал… и за нами не водилось такого, чтобы спать сном беспробудным… опять же, газ, которым его едва не потравили… я запах узнал.
Еська чихнул.
От же ж, правду говорит. Только поверят ли? Хотя… Ильюшка и не подумал прятаться. Утомило его человеческое тело? Несподручно, тяжело ему, развеликому, в человеческом тесном теле.
– Дурная трава… – Еська поморщился. Уж этот запашок, который привязывался к одеже намертво, скобли ее после, вымачивай, а все одно не избавишься собственною волей, он крепко запомнил. Как и тот единственный раз, когда, поддавшись на уговоры старого приятеля, выкурил трубку, забитую черным, что перец, семенем.
Сладковатый вкус на губах.
И слабость, истому, что охватила все тело. И нежелание двигаться. Беспричинную радость, не отпускавшую долго, а после сменившуюся тягостной пустотой, с которой выть хотелось.
И на стены лезть.
Архип Полуэктович вытряхнул из конверта бумаженцию, не особо чистую, да и писана она была наспех, словно не пером, а цельною курячьей лапой – клякса на кляксе, буква на букве. Сам Еська полдня разбирался.
Но разобрался.
И крепко удивлен был.
– Бестолочь, – повторил Архип Полуэктович, записочку сию зачитавши скоренько. – Сразу надо было…
– Запамятовал… – Еська руками развел, позволяя ножу в руку соскользнуть.
Нынешнего разу он не позволит…
– Скажите ему, – молвил Илья, глазья щуря, – что если он своего ножа кинет, то и назад получит. Правда, не уверен, что у него поймать выйдет.
– Ты это был… ты
